Стажер - Лазарь Викторович Карелин

Да, жил в отчем доме Андрей Трофимов, геолог. Но жил в отчем доме и старший его брат Александр Трофимов, фотограф. У этого не было семьи, хотя вот он-то и не был бездомен, как раз для дома жил, в дом.

Фотограф… Так его назвать — ничего о нем не понять. Все равно что сказать о человеке — танцор. А какой? Из ансамбля самодеятельного, из этих вот, что гурьбой приседают и кружатся, или же из балета, из солистов академического какого-либо театра? Из тех, кто нас всего лишь забавляет, или из тех, кто пленяет наши души? Словом, из ремесленников или из мастеров?

Александр Александрович был из мастеров. В пору расцвета своего он слыл чуть ли не первым в стране фотожурналистом. Его портреты знаменитых людей помещались во всю журнальную страницу, его выставки сплошь заполняли городские фотовитрины. Где только не побывал он со своей «леечкой» — он не любил громоздкой аппаратуры, — какие только великие мгновения не запечатлел! Зорок был, той зоркостью, которая примечает нечто большее, чем обычный глаз. Зорок и боек. Фотожурналисту и надо быть бойким. И бывалый, смолоду как-то сразу бывалым выработался. Что ж, профессия такая, что без бывалости не управиться. Зоркий, бойкий, бывалый человек. Умный? Ну, а все вместе и умный. Вот такой вот человек и жил в своем отчем доме, сделавшись там старшим после смерти отца, старшим для всех братьев и для их семей.

Андрей был где-то там, а этот был — вот он здесь. Андрей трудился — выкладывался, но заработка его едва хватало на семью, а то и не хватало, а у Александра Александровича всегда водились деньги, случая такого не было, чтобы он был без денег. И он был не скуп, он делился с родственниками, помогал. Он и Веру Васильевну пристроил к своему делу, обучил на лаборанта и ретушера, чтобы помочь семье брата. И помог, да еще как. Года не прошло, как лаборантка стала зарабатывать много больше своего дипломированного мужа, геолога вовсе не рядового и не без везения в своем поисковом деле.

Лаборантка… Так о человеке сказать — тоже ничего не понять. Ведь всякая работа метит человека. И всякая работа знает свой «секрет». Пошла на выучку к Александру Александровичу Вера Васильевна, втянулась. Да, втянулась. Муж все где-то там был, все письма слал, а этот был рядом. А в комнатенке-лаборатории полумрак всегда, а то и вовсе тьма с красноватым отбликом. И так оно вышло, так оно случилось, день такой грянул, час такой, миг, когда протянул мужчина руку и не отвела женщина этой руки. Предала? Предала. И он предал. Она мужа, он брата. Но, предавая, такого громкого слова они сами себе не крикнули, и в миг тот барабаны не гремели и трубы не заливались тревогой. По-тихому, обыденно свершилось предательство, в обыкновенности суетной жизни, и потому и не показалось ей предательством, а ему и не могло показаться, поскольку он давно уже в жизни заступил за черту, изверился в людях и эту вот изверенность свою и любил выверять при случае. Не ошибся и на сей раз. Спор у них шел с братом, глухой, давний. Спорили, как жить, во имя чего. В споре этом и этот темный миг был доказательством, встал на сторону старшего брата. Вера, любовь к человеку, долг — какие еще там громкие слова можно понатаскать? Ну, а вот тебе истина. Верь, сделай милость, а я в безверии поживу, да в свое удовольствие. А я сегодня поживу, о завтрашнем дне не загадывая, в далекое будущее не заглядывая. Вот моя философия, Андрюша. Глупая у тебя профессия: все гадаешь, а хватит ли месторождения на сто лет, на двести. Для кого стараешься? Тебя-то ведь не будет и через тридцать лет, а то и через десять. Глупая профессия! Глупые мечты! Глупо распорядился своей жизнью, братишка! И уж ты прости меня… Не я, так другой кто-либо… Ты для будущего, я — для нынешнего… Барабаны и трубы молчали. А о чем шуметь?

Так это случилось. Так и потянулось. То была не любовь, — какая там любовь! И даже не страсть и не страстишка. Обыденность то была. Но обыденность для него удобная, как, впрочем, и всякая обыденность. Было удобно знать, что женщина эта, его помощница, ему предана, теперь уже тайной их связи предана. Было удобно знать, сознавать, что в споре, как жить, опять вышла его победа. Было удобно, пребывая в холостяках, вдруг обзавестись семьей. Уворованной? Ну и что ж, что уворованной. Все мы грешим понемножку, ежели правду-то сказать…

Ну, а что было с ней? Сперва туман, сперва безмыслие, сперва укор не себе, а мужу, что оставил, бросил одну, что все где-то шляется, что работать пришлось под началом этого вот, чьи руки так ухватисты, чьи слова так просто все, так кругло все объясняют, будто и нет никакого страха, когда окунешься в страх. Сперва было это…

13

Пустое, интересная у него работа, прав дядя. День еще не кончился, а где только не побывал, чего только не увидел. И знакомства, знакомства. И вовсе не морды все время, полно славных людей. Иные могут быть и полезными. Вот этот вот новорожденный доктор, закативший своим друзьям и недругам банкет в «Праге», он просто так прямо и спросил: «Не могу ли я быть вам чем-либо полезен, юноша?» И потом, когда сиял перед объективом, все не уставал восклицать: «Мой юный друг! Мой молниеносный друг!» За стол усадил и даже рядышком присел, доверительно поделившись:

— Жрут! Вон наворачивают! А кто из них пять черненьких положил — этого я уже до конца дней своих не проведаю. Все нынче друзья, все были «за»! Пей, милый, ешь, дорогой. Ты единственный здесь, про которого я точно знаю, что ты не подбросил мне черного шара.

Славный дядька. Не скупой. Сунул три десятки, шепнув:

— Это тебе лично, сокрой от фирмы. Ну их, эксплуататоров!

И веселый дядька, смешливый. А счастливый? Грустные у него все время были глаза. Шумел, смеялся, балабонил, а глаза — грустные. Все потому, что кто-то из коллег подбросил ему черные шары? Но ведь коллеги, но ведь сидят сейчас за праздничным столом, но ведь пьют за его успех и его здоровье, а голосовали против. Пятеро. Стало быть, целых пять Иуд в застолье.

Саша, не скрывая удовольствия от находчиво пришедшей мысли, шепнул, прощаясь, доктору:

— «Тайная вечеря»