Стажер - Лазарь Викторович Карелин

Саша поднял голову. Да, мать стояла в окне, в этом скупо прорубленном избяном оконце, с избяными даже наличниками.

Саша пошел к дому. Дом особенно уродливым ему сейчас показался. Саша знал, домик их не из красавцев, но это был родной ему дом, и он любил его. А сейчас смотрел как на недруга. Горбатый какой-то, прищурившийся какой-то. И дверь хитромудрая, испятнанная замочными врезами. Не один, не два, а целых три ключа надо было пускать в дело, чтобы отомкнуть эту дверь. Сперва этот вот, с падающим язычком, потом этот, который поворачивать надо наперекор логике, — закрывая, открывать, а открывая, закрывать. И затем еще этот вот малый ключик, который надо вставлять в едва приметную, спрятанную под самой ручкой скважинку и поворачивать три раза. И вот только тогда дверь начнет выскрипывать свою открытость.

Саша сейчас ненавидел эту дверь, от нетерпения, путаясь в ключах, зашиб руку. И когда дверь наконец подалась, он толкнул ее от себя что есть мочи.

Коридор конечно же тонул в темноте. Все в доме поменялось, но коридор таким же остался, как при первом Трофимове, зачинателе этого гнезда, Иване Прохоровиче. Был заставлен старьем, был темен, сквозняки в нем погуливали. Но коридор этот был мил Саше. Своими старыми шкафами и сундуками, с которыми он дружил, своей тьмой кромешной, в которой чего хочешь вообрази, своим сквозным ветерком, дышавшим то талым снегом, то тополиным цветом.

Сейчас и коридор показался Саше недругом. Какой-то подвох в нем почудился, ловушка. Тут было тесно, воздух был старый, надоевший, все вещи здесь — вся сюда выставленная рухлядь — вот именно рухлядью показались. С кем, с чем тут было дружить?

Саша рывком, не постучавшись, — забыл, что следует постучать, — распахнул дверь в дядин кабинет. И был наказан ударившим ему по глазам светом, оторопел даже от этих ламп дневного сияния, которые повсюду горели в комнате, темня естественный дневной свет, узко втекавший в узкие окна.

Александр Александрович, склонившись над широким письменным столом, работал, комплектуя альбомы. Пощелкивал под его сильной ладонью обрезной станок, шурша падали на поверхность стола фотографии, тотчас обретая свое место то в одном альбоме, то в другом, то в третьем. Споро шла работа, летали фотографии, был даже красив автоматизм движений мастера. Он не прекратил работу и когда оглянулся, он мог все делать почти без помощи глаз, наизусть.

Он оглянулся, понял, сфотографировав глазами племянника, что тот возбужден чем-то, гневается, что для громких слов изготовился, а поняв это, хоть и не зная, что да почему, и сам сразу же изготовился, многоопытно избрав против молодого натиска тактику кроткого терпения, разве что малость сдобренного иронией. Таким сразу и стало его лицо — добро-терпеливым и чуть-чуть ироничным. Еще и слова первые не прозвучали, еще только переступил молодой человек порог, а уже эффект внезапности его появления и любых внезапных его слов и решений был низведен до нуля.

— Ну, что там у тебя случилось-приключилось? — кротко спросил дядя, и теплом согрелись его фотографирующие глаза.

А Саша, ворвавшийся без стука, ждал строгих глаз и даже окрика. Знал, помнил: дядя не терпит бесцеремонных вторжений. Потому и вторгся, досада подтолкнула. Но дядя был кроток, обезоруживающе кроток. И Саша внутренне дрогнул, смешался, хотя и принялся выкрикивать:

— Хватит! Не могу! В холуя превратился! — Он с ожесточением начал срывать с себя весь свой фотоарсенал, швыряя все на диван. Срывал, швырял, страшно как размахался, а твердости в себе не чувствовал, но ярость его разжалась. Смущали, обезволивали дядины кроткие глаза.

— И потом, кому я услужаю? — горько вырвалось у Саши. — Какие-то мордохваты! — И он стих, накрытый, как одеялом, дядиной кротостью, дядиным сочувственным вниманием.

— Все у тебя? — спросил Александр Александрович.

— Все.

— Забастовал? Бросаешь работу?

— Я от работы не отказываюсь. От настоящей.

— Настоящая — это какая же? Корреспондент «Огонька»? «Литературки»? Спецкор ТАСС? — В тихий дядин голос чуть-чуточная начала входить ирония. — Быстрый ты, братец. Раз-два — и в дамки. А ведь надо поучиться сперва. Ты еще снимать толком не умеешь. Ты еще зеленый в нашем деле. Согласен? Нет? — Александр Александрович рукой прикрыл глаза, чтобы Саша не приметил в них усмешливого блеска.

— Не могу, дядя, не могу! — снова громко сказалось у Саши. — Каким-то мальчиком на побегушках стал!

— Это на своих-то «Жигулях»? Это с аппаратурой, которая не менее чем на три тысячи тянет? Ничего себе мальчик!

— Мне бы в какую-нибудь газету! — умоляюще сказал Саша.

— Не сумеешь. Пока еще рано. В статисты попадешь. А из статистов, только угоди в них, в артисты трудненько будет выбраться.

— Я знаю ребят, которые снимают не лучше меня. А они…

— А они — труха, как ты говоришь. Труха!

Александр Александрович несколько возвысил голос, ибо сейчас уже шел разговор не о Саше, а о других и тех, других, нечего было беречь.

— Вот кто мальчики-то на побегушках! И так до проплешин в кудрях!

Александр Александрович поднялся, распрямился — крепким он был, не сдвинуть. Ростом не высок, но кряжист, тяжеловат, но не рыхл. И вот он встал такой перед Сашей, чуть налег на него широкой грудью, вперил в него разгневанные глаза. Но то был праведный гнев. Он не бранил, он сетовал:

— Оробел, гляжу! Оробел! Ах, жалость-то какая!..

— Я не оробел… Мне противно…

— В любой работе есть свое «противно»! В любой! Врачи в трупах ковыряются! Учителя с «трудными» возятся! Геологи, романтики эти, — возьми хоть твоего отца, — то в холоде, то в голоде обретаются, а найдут что, так, глядишь, к находке уже толпа целая примазалась! Делись, а то катись! Вспомни, ты вспомни, как катывали твоего папочку!

— Отец любил свою работу.

— И ты полюбишь! Только в том будет разница, что он любил да промахивался, а ты, бог даст, будешь у меня не промахом! Нет, Саша, нет, дружок, я мечтаю о другой для тебя участи. У тебя в заграничном паспорте места для новой визы трудно будет найти. Ты… — Александр Александрович вдруг яростно ударил кулаком по альбому: — Ты думаешь, мне весело эти морды выклеивать?! После всего! После этих работ! — Он размашисто повел рукой вдоль стен. И замер, даже величественный в своем гневе и своей печали. Но тотчас и перемог себя, свой гнев и свою печаль. Нет, он не из тех был, кто впадает в крик по любому поводу. И не из тех, кто поучает, самонадеянностью губя