Хорошая женщина - Луис Бромфильд

известной свойственной крестьянам хитрости и сметливости. Он знал, чего хотел, и твердо шел к намеченной цели. Он был до некоторой степени, как понял Филипп, делом рук Ирены Шэн, чей дух витал между Низиной и угрюмым «замком». Она нашла его, русского богатыря с ненасытной жаждой знания, в своей вечерней школе и сделала его своим помощником. Может быть, она заметила одержимость Крыленко. Не честолюбивые, эгоистические мечты владели душой Крыленко, а широкие, чудесные планы помочь своему народу. Но под народом он понимал не соотечественников, а бесчисленные толпы рабочих, влачивших жизнь в загаженных трущобных домах и умиравших медленной смертью на заводах. Все они — поляки, литовцы, итальянцы, хорваты, даже негры, погибавшие от работы над чанами с кислотой, — все они были для него братьями. И Крыленко понимал, что люди Низины принадлежат к другому миру, нежели люди Холмов. Они составляли государство в государстве, вражескую армию, осажденную со всех сторон.

Вот этот-то народ хотел он повести к свободе, даже через кровавые бои, если обстоятельства того потребуют. И было в нем порой что-то от величия древних пророков.

Потому-то он и оставался простым рабочим, упорно отказываясь перейти на другую должность, хотя легко мог бы получить уютное местечко в заводоуправлении. Ничего не стоило ему сделаться одним из тех господ, кто, выйдя из «низов» и взбираясь все выше по ступеням общественной лестницы, превращались, в конце-концов, в угнетателей своих бывших товарищей. Сколько угодно было таких ловких, упорных и беззастенчивых людей, подобных Фрику и Карнеги, среди держателей акций заводов. Но Крыленко не думал о себе. Им безраздельно владела его идея, и был он фанатиком, богом которого была Справедливость.

Он знал, как взяться за дело, он не строил себе сентиментальных иллюзий. Он знал, что в этом мире можно добиться своего только борьбою, — и потихоньку принялся за организацию рабочих в страшные для обитателей Холмов союзы. Ему приходилось действовать под покровом строгой тайны, потому что если бы малейшее подозрение о таких деяниях зародилось бы у перепуганной администрации, его бы не медленно вышвырнули, занесли на черную доску и раз навсегда закрыли бы перед ним ворота заводов. В помещении над салуном Хенесси иногда происходили совещания с приезжими, остававшимися в городе только от поезда до поезда. Дело подвигалось вперед медленно, ибо нужно было соблюдать величайшую осторожность. Но все-таки, несмотря на строжайшую конспирацию, ходили слухи о странном движении под спокойной с виду поверхностью рабочей жизни, слухи, смущавшие покой самодовольных обитателей Холмов, — банкиров, адвокатов, торговцев, — всех муравьев-паразитов, чье благополучие строилось на беспросветной работе Низины. К тому же среди рабочих было немало шпионов.

Последним обстоятельством объясняется подозрительность, нередко проявлявшаяся в отношениях между рабочими. В первые же недели своего пребывания на заводе Филипп заметил косые взгляды и понял, в чем его подозревают. Но постепенно Крыленко, привлеченный, быть-может, нелюдимостью Филиппа и его привычкой съедать свой завтрак в стороне от других, стал проявлять признаки дружеского расположения, вначале довольно сдержанного благодаря естественному недоверию жителя Низины к обитателю одного из Холмов. А за Крыленко и другие мало-по-малу отделывались от подозрительности, и вскоре Филипп почувствовал себя членом их семьи… Он начал принимать участие в общих разговорах и грубых шутках, выучившись даже отдельным словам их непривычных для американского уха наречий. За всю свою жизнь, проведенную в вечном одиночестве, он впервые познал радости товарищеской жизни. Он стал понимать своих ближайших товарищей по работе — Соколова, пившего виски, как воду, и не пьяневшего, потому что спирт улетучивался вместе с обильным потом, самого Крыленко, любившего девушку-итальянку, которая не могла стать его женой, пока не подрастут ее осиротевшие братья и сестры, Финке, маленького смуглого хорвата, который нередко терял голову и разражался довольно циничными речами, — и десятки других — простых, грубых людей, чья жизнь тоже была полна страданий, но страданий больше физического порядка, связанных с непосильной работой и вечно пустыми желудками и непохожих на терзавшую Филиппа утонченную пытку.

И Филипп скоро понял, что завод спасает его, спасает его рассудок. Мрачная, безрадостная, горькая жизнь Низины была грозной, но облеченной в плоть и кровь действительностью. Он схватился за нее, как утопающий — за обломок мачты в открытом море. Даже в браке с Наоми, думал он иногда, не было реальности. Все в нем было призрачным и зыбким и ничтожным, по сравнению с этой жизнью, выковываемой огнем и сталью.

Вышло так, что на утро, последовавшее за той ночью, когда Наоми пришла к нему, Крыленко назначил его принятие в союз. Этот шаг приобрел в глазах Филиппа совершенно несвойственное ему в действительности значение. Он делал его участником грозного заговора, направленного против его собственного класса. Какая-то дверь закрывалась навсегда. Отныне, он знал, ему нет пути назад.

Всю ночь и все утро Филипп почти не разговаривал ни с Крыленко, ни с Финке, ни с Соколовым. Молча, обливаясь потом, работал он плечо о плечо с ними. В душе его царил хаос. Раз или два он поймал себя на глупейшей улыбке: глядя в раскаленное жерло печи, он, как мальчик, наконец достигший совершеннолетия, улыбался тому, что произошло этой ночью в темноте его комнаты. Наконец-то он стал мужчиной, таким, как все остальные, все эти Соколовы, Финке и Крыленко, смотревшие на подобные вещи, как на нечто в высшей степени заурядное. Для них это не могло иметь такого значения, как для него. Оно не могло дать им странного чувства освобождения из многолетней тюрьмы. И постепенно, в долгие часы работы у пылающей печи, исчезло страшное нервное напряжение, и ум Филиппа прояснился. Жаркие, мучительные ночи в Мегамбо стали казаться далекими-далекими, подернулись дымкой забвения. Что-то важное, значительное, произошло в его жизни. Он осознал в себе власть над женщинами, даже такими женщинами как его мать и Наоми, перепуганная и истерически плачущая во мраке. Отныне он стал свободен. Яркий свет ракетой прорезал тьму.

В полдень, когда раздался гудок, Крыленко потянул его за рукав и пробормотал:

— Пойдем, выпьем… Нужно спрыснуть.

Филипп поколебался. Он еще ни разу в жизни не пил, но сегодня — другое дело. Чорт возьми, не все ли равно, пить или не пить? Все пьют. Для них это единственное развлечение, не считая тех удовольствий, что доставляли угрюмые, с вечно опущенными шторами дома на Франклин-стрит. А сегодня есть и особая причина выпить. Они будут думать, что он празднует свое вступление в союз, но он будет праздновать то, другое, о чем они и понятия не имеют.

— Хорошо, — оказал он, — я согласен.

Пивная Хенесси находилась