Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

историй и всякий раз представлял себе их героями своих родителей. Не вызывало сомнения лишь то, что звали его Джавадом, что от роду ему было двенадцать лет или около того и жил он с бабушкой, которую ласково называл бабусей. Они занимали комнатушку в большом доме, и все его представления об окружающем мире ограничивались этой комнатушкой, домом и соседями, которые часто ругались и даже дрались между собой, но с ними были ласковы, иной раз давали кусок хлеба или миску супа.

Вот уже несколько месяцев, как с них не брали плату за жилье. После того как бабушка заболела и не смогла ходить по домам убирать и стирать, они остались совсем без денег. Хозяйка дома — страшная, с черным рябым лицом и жесткими косматыми волосами, настоящая ведьма, какой его пугали в детстве, — несколько раз грозилась выбросить их вещи на улицу. Но соседи заступились, и Мохтарам-бану, невестка хозяйки, молодая женщина с гладко зачесанными волосами и вечно сонным, бледным длинным лицом, сказала тягучим, плаксивым голосом:

— Не гневи бога, ханум, не обижай хворую старушку. Сердце болит, глядя на нее. Совсем плоха стала. Мы заплатим за нее по пять-десять туманов.

— Ну что ты, — устыдившись, возразила хозяйка, — я же не безбожница какая и не нищая, чтобы брать у вас деньги. Бог все видит. Я просто думала, что она прикидывается бедной да несчастной, чтобы за комнату не платить.

С тех пор хозяйка больше их не трогала. Когда Джавад оставался дома, соседи то и дело давали ему поручения: «Джавад, сбегай за хлебом», «Джавад, вынеси помойное ведро», «Джавад, будь добр, сбегай купи два яйца у плешивого Махмуда, да поскорей!»

Случалось, ему давали на покупки десять шахи[15], а то и целый риал. Он никогда не решался утаить сдачу, правда, жильцы чаще всего покупали в долг, и деньги попадали ему в руки редко. Соседи всегда знали, что почем, и он прекрасно понимал, что с него спустят три шкуры, если он что-то украдет. А как хотелось что-нибудь стянуть, особенно из съестного, но он всегда сдерживал себя.

Шофер переключил скорость, автобус вздрогнул и прибавил ходу. В переднее стекло ему хорошо была видна мостовая и движущийся по ней транспорт. Вот таксист, чтобы посадить пассажира, вдруг повернул вправо перед самым автобусом. Водитель резко затормозил, а затем, выворачивая руль влево, открыл дверцу и крикнул:

— Эй, ты, извозчик! Какой дурак тебя за баранку посадил? Ты что, хочешь, чтобы я твою колымагу приложил как следует?

— Попробуй только приложи, я с тебя штаны спущу! — высунувшись из окна, проорал в ответ таксист.

Шофер автобуса добродушно рассмеялся.

— Подлюга! — крикнул таксист и резко нажал на газ. Шофер, пораженный таким нахальством, завопил ему вслед:

— Сукин ты сын, старый сводник!

Потом резко захлопнул дверцу, толкнув мальчика локтем.

Тот испуганно отодвинулся, опасаясь, как бы шофер, разозлившись, не дал ему затрещину. Это часто случалось. Он заслуженно и незаслуженно получал от взрослых незнакомых людей подзатыльники, а сам боялся обругать их в ответ. Всего два или три раза в жизни он осмелился что-то прокричать вслед с почтительного расстояния и тотчас удрал, даже не убедившись, услышали его или нет.

Однажды на площади он подошел к компании молодых людей, болтавших, прислонясь к парапету, и хотел продать им лотерейный билет. Один из них взял билет и положил в карман, остальные же, сделав вид, что не имеют к этому никакого отношения, продолжали разговаривать. Некоторое время Джавад переминался с ноги на ногу и даже улыбался, но потом стал просить, ныть и канючить, чтобы ему вернули билет. Наконец парень смилостивился и протянул ему злополучный билет, но другой верзила перехватил его и отдал приятелю. Они передавали билет друг другу, и никто не признавался, у кого он. В конце концов мальчишке надоело, он поднял крик и притворился, что плачет.

— Да отдайте ему, а то он уже и нюни распустил! — сказал кто-то. Ему вернули билет.

Отойдя немного, он крикнул:

— Не стыдно вам, дубинам здоровенным! — и побежал.

Один из парней бросился за ним вдогонку и схватил за шиворот. Они не стали его бить, только тот, который крепко держал его за шиворот, спросил:

— Не будешь больше дерзить?

— Нет.

— Извинись!

— Извините!

Его отпустили. На этот раз он отошел подальше и, решив, что теперь они его не догонят, крикнул:

— Мать вашу!.. — И задал стрекача.

Но его снова догнали, и один парень ударил его по лицу, правда не очень сильно.

— Будешь еще ругаться?

— Нет.

— Скажи: «Я — дурак, дерьма объелся!»

Он молчал.

— А ну говори: «Я — дурак, дерьма объелся!» — И парень слегка сдавил ему горло.

— Я больше не буду.

— Нет, ты скажи, что я тебе приказал. — И он сильнее сжал пальцы. Стало по-настоящему больно.

— Я — дурак, дерьма объелся…

Его отпустили. На этот раз он зашел за парапет. Они стояли к нему спиной.

— . . . и мать вашу и сестер! — выпалил он и, рискуя жизнью, бросился через дорогу наперерез потоку автомобилей. Теперь, когда он отвел душу и выругался в свое удовольствие, ему было наплевать на брань и крики шоферов. Всю дорогу домой он бежал. И долго после этого боялся появляться в тех краях.

Автобус остановился на площади, народ вышел, и Джавада сразу оглушили крики продавцов лотерейных билетов. Казалось, их продавал каждый второй прохожий. У одних билеты вращались в барабанчиках. У других лежали в ящичке под стеклом; одни продавцы стояли, другие сидели. Были среди них мужчины, женщины и дети, горожане и деревенские, высокие и маленького роста, толстые и худые. И все они продавали билеты и зазывали покупателей на разные голоса, громко и тихо, хрипло и звонко.

Этих непохожих друг на друга людей объединяли лишь пачки билетов в руках. Но он свои билеты не держал в руках. Он прятал их на груди, под рубашкой, и вынимал по одному. Джавад внимательно приглядывался к прохожим, прикидывая, к кому стоит подойти. Чаще всего его выбор падал на женщин, но не на тех, в чадре, ворчливых и скупых, обычно говоривших что-нибудь вроде: «Отстань, мальчик! Если бы мне везло, меня бы звали Бахтияр»[16], а на модно одетых, без чадры. Они часто покупали у него билеты. Он понимал, что они делают это из жалости, и именно жалостливых и выискивал. Он научился напускать на себя смиренный вид пай-мальчика и, вместо того чтобы, выводя из себя сердобольных дам, нахально приставать, шел рядом и, просительно заглядывая в лицо, жалобно тянул: «Ханум, купи билет! Последний