Глафира и Президент - Анастасия Викторовна Астафьева

— Никак гроза идёт? — подняла Глафира глаза к небу.

— Домой надо, — застёгивая куртку, сказал Президент и обернулся к перелеску.

Под горой какой-то внедорожник на ремне вытаскивал забуксовавшую в колее президентскую машину. Никитич сел за руль. Два мужика толкали её в чёрную, забрызганную грязью морду, пятили задом. Вытолкали. Вытащили. Поручкались с Никитичем и уехали. Водитель призывно помахал гуляющим в поле Президенту с Глафирой.

Снова прогремел гром. Фиолетовая туча, поглотившая, втянувшая в себя отдельные серые облака, наползала из-за леса. Ветер бесился, напирал, рвал с деревьев молодую листву, погнал по полю серые клоки прошлогодней травы, снежной порошей полетели по воздуху черёмуховые лепестки, толстыми жёлтыми гусеницами покатились по дороге ивовые серёжки…

Сверкнула молния.

Съёжившись, прячась от внезапно озверевшего ветра, Президент и Глафира шли к машине. Но стихия набрасывалась на них, надувала шаром куртку на спине главы страны, сыпала в глаза песок, рвала с головы бабки платок, теребила седые пряди и подол юбки. Глафира оскользнулась, бесцеремонно схватилась за рукав президентской куртки. Тот крепко взял её под локоть и так довёл до машины. И только они сели внутрь, хлынул дождь...

— Вот ведь непогодушка, — проворчала старуха, — не дала нам в церковь зайти.

— А что, тут храм есть поблизости? — спросил Президент.

— Церковь деревянная, старинная в лесу стоит. На той стороне дороги.

— Ох, как жаль, — сокрушённо отозвался глава страны, — но это безнадёжно. Такая стихия не на один день.

— Как положено: черёмуха цветёт — жди снега, — сказала Глафира. — И то уж подзадержался холод. Яблони зацвели.

— Никитич, у нас там, кажется, плащи в багажнике были, — не то спросил, не то утвердил Президент.

— Есть. Но неужели в такой ливень ещё куда-то пойдёте? Не надо бы… Может, завтра доедем?

— Ничего не бывает потом. Доставай плащи. И сапоги тоже.

Никитич нехотя вышел под ливень, распахнул багажник, достал пакет с плащами и резиновыми сапогами, поспешно вернулся в салон автомобиля.

Церковь, невидимая с дороги, пряталась за еловым гребнем, в лесной чаще. К ней вела заросшая болотистая дорожка.

Три бесформенные фигуры в мокрых плащах, освещая себе путь фонариком, приблизились к покосившемуся деревянному крыльцу. Никитич попробовал ногой ненадёжные ступеньки и проворчал:

— Куда нас несёт?..

— Раз пришли, так не идти же обратно, — осадил его Президент.

Они с трудом протиснулись в приоткрытую осевшую дверь, вошли внутрь.

В церкви было темно, как ночью. Луч фонарика заскользил по когда-то выбеленным, а теперь покрытым плесенью стенам, по выбитым окнам, в которых сохранились только ржавые решётки, по провалившемуся куполу. Сверху не просто капало — лило. Пола фактически не было — сырые полугнилые балки под ногами.

— Послушайте, тут же опасно! Это всё рухнет в любой момент! Я не могу вам позволить! Пожалуйста, пойдёмте отсюда! — умолял Президента Никитич.

Но Глафира настойчиво увлекала их куда-то влево, вела по стеночке, где сохранился пол. Она открыла дверь в стене, и все они оказались в тесном низеньком помещении, где было сухо и не дул ветер. Луч фонарика осветил лик Николая Угодника на стене, скользнул по ковчежцу с лекарствами, который держал в руке Пантелеймон-целитель, метнулся в другой угол, осветил одноярусный иконостас, и на пришедших из темноты глянули огромные, ясные, глубокие глаза Спасителя.

Глафира уверенно прошла к окну, нашарила что-то рукой на подоконнике, слышно было, как чиркнула спичка, и через пару секунд в её руке зажглась тоненькая свечечка. Она протянула её Президенту. Зажгла вторую и подала Никитичу. Третью оставила себе.

Придел осветился тусклым ровным светом, и стало видно, что здесь иногда проходит служба. Посреди комнаты стоял ничем не покрытый деревянный аналой, в углу — высокий потускневший подсвечник.

— «Отче наш» все знаем? — строго спросила Глафира и, перекрестившись, начала читать молитву.

Президент и Никитич подхватили. Свечки в их руках потрескивали.

Следом Глафира, уже одна, прочитала «Богородице Дево, радуйся», трижды поклонилась, дотронувшись до пола пальцами, и погасила свою свечу.

— Давайте свечки, — прошептала она стоящим рядом мужчинам. — Надо другим оставить.

И она погасила ещё два огонька, вернула недогоревшие свечи обратно на подоконник.

Никитич попробовал зажечь фонарик, но почему-то не смог.

— Странно… Зарядил ведь… — проворчал он.

Глаза стоящих привыкли к темноте, и все трое вдруг увидели вверху, под низеньким потолком, узкий квадратик ослепительного света. Он скользил вниз, спускался к ним и по мере приближения увеличивался, постепенно достигнув размера тетрадного листа.

Глафира вдруг заводила носом, как собака.

— Ладаном! Ладаном пахнет! Чую! — радостно зашептала она.

Никитич снова попытался нажать кнопку фонарика, но тот опять не сработал. Все трое замерли. Квадрат света остановился на расстоянии вытянутой руки от них, и в нём стало проявляться изображение. Оно становилось всё чётче, и можно было уже угадать очертание склонённого женского чела, затем рук, на которых, также со склонённой головкой, полусидел-полулежал Святой Младенец. — Матушка-Сиротская… Та самая… — прошептала Глафира, упала на колени и, скрестив на груди руки, ткнулась лбом в пол.

Неведомая сила придавила, склонила к полу и мужчин. Президент поддался не сразу, но сопротивляться этой силе было невозможно. Она давила на плечи с каким-то физически ощутимым знанием своей непререкаемой правоты. И правота эта вселяла в каждого человека священный, благоговейный ужас. Не тот ужас, от которого нужно бежать, не оглядываясь, а тот, которому можно и нужно взглянуть в глаза. Если позволят…

Президент опустился сначала на одно колено, затем на другое, склонил голову и, сам не понимая зачем, вытянул вперёд руки раскрытыми ладонями вверх.

Ни Глафира, ни Никитич, поверженные в поклоне, не видели, как квадрат света с изображением Богородицы и Младенца лёг в его руки. Да и сам он посмел взглянуть туда, только ощутив в руках непреодолимый жар. Казалось, этот светящийся слепящим огнём образ прожжёт ему ладони, но он не мог и не пытался скинуть его. Ему хотелось закричать от боли, но невозможно стало издать ни звука.

Внезапно жар прошёл. Свет потускнел. И хотя неведомая сила уже перестала давить на плечи, страх, сковавший все мысли и члены людей, отступил, они продолжали стоять на коленях.

Первым очнулся Никитич. Он вскочил, зажёг фонарик и направил его на руки Президента. В них лежала маленькая деревянная, опалённая по краям иконка. Ожога на ладонях не было.

Никто не посмел произнести ни слова. Никто не посмел разрушить очарование Божественного чуда.

Когда они вышли из церкви, стихия миновала, дождь почти закончился. Но тьма и холод не отступили. Гроза переломила погоду, и ненастье пришло надолго.

Пока шли до машины, то и дело взглядывали друг другу в глаза, словно немо спрашивая: