Черное сердце - Сильвия Аваллоне

– Лично я проспал свой подростковый возраст. Возможно, сейчас наверстываю упущенное с тобой.

Я заметил, она хотела сказать в ответ что-то важное, но в последний момент передумала. Мы снова включили фонарики и пошли дальше. Эмилия шла впереди и, несмотря на усталость, не сбавляла темпа, чтобы согреться. Похоже, на Стра-даль-Форке она уже чувствовала себя как дома. Когда мы дошли до указателя с надписью «Сассайя», Эмилия обернулась ко мне с улыбкой.

– Знаешь, о чем я подумала? – Она растирала замерзшие руки. – Надо будет поблагодарить этого Альдо за то, что так и не принес мне телевизор.

«Мы можем быть счастливы», – внезапно промелькнуло у меня в голове.

– Черт, если так холодно в ноябре, – и она снова быстро зашагала, продолжая растирать руки, – что же будет в январе? Я не чувствую пальцев.

– В январе мы только и делаем, что разгребаем снег, колем лед, топим печь и уничтожаем припасы. Кстати, предупреждаю: придется запасать продукты. Бывает, что отсюда невозможно выбраться из-за снегопадов.

– Так и слышу, как радуется отец. Бедняжка, а ведь я тебя предупреждал! – подражая его голосу, сказала она.

Мы шли, обнявшись, по залитым лунным светом переулкам, мимо молчаливых брошенных домов, через площади, такие крошечные, что у них не было табличек с названиями, только имена на диалекте: Суртун, Буск, Стела. Я тоже чувствовал приближение зимы, ветер с гор нес ее запах. Но я понял, что впервые могу спуститься в городок, затариться продуктами и дровами на случай снежного апокалипсиса, а потом ждать у печки, пока закончится метель, не один: с ней.

Когда мы поравнялись с дверями наших домов, я спросил:

– Не хочешь переночевать у меня?

Эмилия удивилась, как будто никогда не думала о такой возможности. Как будто мой дом – это гроб, пещера, закрытый для посещений музей. Вообще-то так оно и было.

– Хорошо, – ответила она скорее из желания побыстрее укрыться от холода.

Я дрожал, поворачивая ключ, но не от холода. Я не помнил, как давно в последний раз в этот дом входил кто-то, кроме меня и Валерии. Я щелкнул выключателем, и зажегся свет, осветив всю мою жизнь.

Это был музей. Аккуратная витрина с экспонатами: деревянная маслобойка, корзинка для яиц, которой больше не пользовались, засохший венок из цветов – память о какой-то прогулке в детстве, бесчисленные чашки и кружки, принадлежавшие людям, чей голос, чью манеру улыбаться я уже не помнил. Но это видел только я. Эмилия слишком устала и замерзла.

– Боюсь, у меня температура, – сказала она, стуча зубами.

Губы у нее были лилового цвета.

– Я не могу не выйти завтра на работу. Я подведу Базилио.

– Не волнуйся, – сказал я, – идем.

Я провел Эмилию наверх в свою комнату и зажег лампу, при которой обычно читал. Усадил ее в кресло у камина, укрыл плечи толстым шерстяным пледом и развел огонь.

– Жди меня здесь.

Спустился вниз, согрел воду. Я делал все ровно в той же последовательности, как делала Валерия, когда я заболевал. Заварил крапиву и вернулся наверх с дымящейся чашкой. Эмилия, завернувшись в плед, почти заснула. Я дал ей выпить горячий настой, пощупал лоб.

– Температура небольшая, завтра будешь в форме.

Не стал закрывать ставни, не выключил лампу. Я боялся признаться себе, что я снова его захотел – будущего.

Когда Эмилия выпила настой, я проводил ее в ванную, помог раздеться, хотя она упиралась, потому что очень устала и никак не могла согреться. Я включил горячую воду и убедил ее встать под душ. Она обмякла, прижавшись спиной к кафельной плитке. Я взял мыло, мочалку и смыл с нее остатки листьев и грязи.

– Слишком много эмоций сегодня, – оправдывалась она, стыдливо опустив глаза.

Я завернул ее в свой халат, высушил ей волосы феном. Дал ей пижаму, аспирин и уложил в постель с той стороны, которую никто никогда не занимал.

– Почему ты делаешь все это для меня? – спросила она очень тихо, закрывая глаза.

– Потому что.

Я ни одной женщине этого не говорил.

И даже ей не мог сказать.

Эмилия, впрочем, по-своему поняла мое молчание. Распахнув блестящие от жара глаза, она почти закричала:

– Ты не можешь.

Я сидел рядом с ней на краю кровати.

– Не можешь, – повторила Эмилия. Это прозвучало как упрек. Она сжимала мою руку, чтобы я не уходил, чтобы я немедленно отказался от слов, которых не произнес. – Ты меня не знаешь, ты ничего про меня не знаешь.

– Эти десять дней с тобой, – сказал я ей, – значат в тысячу раз больше, чем те десять лет, которые были до тебя. Если ты хочешь просто развлечься, не желаешь связывать себя обязательствами, если тебе нужна компания, а я единственный мужчина тут поблизости, – пожалуйста, меня это устраивает. Я не прошу взаимности, не хочу удерживать тебя, ничего не хочу. Я просто счастлив, что ты здесь.

Эмилия разжала руку и с изумлением посмотрела на меня.

– Я этого не заслуживаю, – сказала она.

– Я тоже, – ответил я, поднимаясь, – а теперь спи, через шесть часов придется вставать.

– Когда мы болели, нас изолировали, чтобы остальные не заразились, – тихо сказала она, – и я скучала по маме. Я не привыкла к холоду. Не привыкла ко всему этому. – И, опуская голову на подушку, добавила: – Я пропустила столько зим, что забыла, какие они бывают.

Я вышел из комнаты и выключил везде свет. Потом принял душ и, мокрый, в халате, который она только что надевала, уставился на себя в запотевшее зеркало. Было около двух ночи, но меня это не волновало. Завтра мои ученики очень удивятся, подумал я, но и это меня не волновало. Я схватил сначала ножницы, потом бритву. Клочья бороды падали в раковину, как старая шерсть во время линьки. Обломки доспехов, ошметки маски.

На меня из зеркала смотрел гладко выбритый незнакомый мужчина. Нет, не совсем незнакомый. Этот человек был долгое время заперт внутри меня, я всячески запрещал ему быть счастливым. Все, хватит.

Вернулся в спальню и лег в свою постель, которая впервые не была ни холодной, ни пустой, ни только моей. Улегся на бок в той же позе, что и Эмилия. Вытянул руку и пощупал ее уже не горячий лоб.

Нельзя было допустить, чтобы прошлое вернулось и растревожило нас.

Патриция была в «Самурае», когда мы с Эмилией вышли из церкви и прошли через площадь. Она сидела с подругами за столиком у окна и, как все остальные, видела нас.

На