Плавающая черта. Повести - Алексей Константинович Смирнов

- Уникум, - презрительно бросил Нариман Михайлович. - Это высокое звание зарабатывается отречением. Иного так поскребешь, соскоблишь позолоту, а под нею -серость. Спаситель задал вопрос: "Кто сказал тебе, что Я благ?" Это так просто не выводится. Как ты рассмотрел благо в смерти? Благо не есть добро. Человеческое добро - в личной неповрежденности, а проблема этики - в существовании этики... Благо выше добра и зла.

Дядя Севастьян начал подниматься. Я смотрел, как он встает, как расправляет плечи, переминается, поворачивается всем корпусом.

- Отдай слона, - сказал он.

- Я уже догадался, к чему дело идет. Вы его не получите.

- Отдай, - улыбнулся дядя Севастьян. - Он прекрасен. Откажись от слона.

- Нет, я не стану отказываться. Я выступил в путь, чтобы его сохранить...

- Кто душу свою хочет сберечь, тот ее потеряет... Останься пока, не спеши. Сейчас я тебе что-то покажу.

Недошивин и Осипов уже маршировали к выходу.

Церковь Крота и Павлина

Было не так уж трудно догадаться о вещах, обещанных Выморковым к показу. У меня крепкие нервы, а желудок еще крепче. Я не испытал слабости в членах, меня не стошнило, не закружилась голова - но и приятно мне не было.

Мне очень не понравилась маленькая нога в детском ботинке.

Компоненты божественного тела хранились в большом мешке для мусора и находились в разной стадии разложения, однако не расползались в руках; я понял по запаху, что Отряд Прекрасного Назначения обрабатывал их какой-то кустарной химией, но все они были достаточно свежими. Я не эксперт, но вряд ли ошибусь, если скажу, что самому старому фрагменту - горбатому торсу - было не больше двух-трех недель обособленного существования.

Элементы коллекции были сшиты грубыми нитками.

- Я пробовал строить из живых, и в те времена меня называли Братом Ужасом, - признался Выморков. - Это было очень хлопотно, он рассыпался, ибо был ветхий. Есть люди, которые просто не моются, их можно отмыть, а есть у которых говно в генах. Мы построим нового Адама, достаточно совершенного, чтобы воспринять душу, восстать Лазарем и запеть Лазарем.

Недошивин, выпятив челюсть, раскладывал фигуру так, чтобы я мог видеть все ее части. Пятясь внаклонку, он ступил в стянутый с тела мешок, брыкнул ногой, отшвырнул упаковку.

Пламенем костра освещался ненормально высокий лоб, увенчанный седым скальпом; тот был прихвачен скоросшивателем. В орбитах запеклась кровь, и я не мог различить глаза -возможно, их еще не было. Скулы и носовая кость оставались обнаженными; щеки и нос, отобранный у доктора, пока содержались отдельно, в продуктовом пакете. Торс, уложенный на чудовищный горб, принадлежал, вероятно, какому-то безнадежному туберкулезному инвалиду.

- Между прочим, обе руки левые, - обратил мое внимание Выморков. - Сказано: пусть левая не знает, что делает правая. Она и не узнает! Правой не будет! Правая рука нечиста, ею подтираются. Ею не делают ничего хорошего.

Правая левая рука когда-то принадлежала богатырю: огромная, дополнительно раздутая гниением. Левую, с накладными ногтями, носила миниатюрная женщина, кисть была залеплена пластырем.

Недошивин оглянулся на меня:

- Бородавка.

Дядя Севастьян скромно потупился, поглаживая больную руку.

- Чуть не помер, - пожаловался он. - Крови хлынуло, как со свиньи.

Нариман Михайлович стоял в стороне, и Холомьев лил ему на руки минеральную воду. Осипову хотелось умыться, он собирался есть дальше.

- Ребенка вы зря загубили. - Я не боялся перечить, уверенный в недолговечности декорации. В любую секунду могло произойти что угодно. Я мог переместиться на Марс или превратиться в окурок сигары.

- Ничего не зря, - возразил Холомьев, подходя к нам. - Ибо велено не мешать малым сим приходить к Богу. Мы и не мешаем.

- Мы даже помогаем, - подхватил Осипов, рывшийся пальцами в сырной нарезке. -Помнишь, мальчонка сунулся прямо под колеса? Мы не стали вмешиваться, - теперь он обращался ко мне. - А в следующий раз и сами не притормозили!

- Вы все-таки слишком буквально понимаете Писание...

- Да, - самодовольно кивнул Выморков. - Но не во всем. Вот место, например, где сказано "отдай все свое богатство и иди за Мной". Это же не о чемодане. Ему нужна память. Ему нужно, чтобы мы отказались от всего, что нажили. Человек же не переселяется на тот свет в золотых украшениях! Что ему еще там отдавать, от чего отказываться? Именно поэтому блаженны нищие духом, им нечем делиться, а вот богатому - какому-нибудь, скажем, тонкому поэту, или философу, или многодетному отцу - легче войти в игольное ушко. Все позабыть, выбросить в Лету, скормить Орлу - не шутка! Ад - попущение любящего Бога сохранить память. Бог уважает Отказ от Отказа. Бог ничего не берет силой.

Вещая, дядя Севастьян гудел как трансформаторная будка под избыточным напряжением. Я точно не знал, гудит ли она в этом случае, но сравнение показалось мне подходящим.

- Иначе ты будешь в аду! - Выморков развел руки, как бы удивляясь этому выводу. - Господь ничего не отбирает насильно. Дело добровольное. Отдашь - приложишься, запишешься в книгу жизни. Не отдашь - будешь терзаться своими воспоминаниями. Будешь пожираться вечным огнем сожаления, точиться червями памяти, изнемогать от непоправимости...

- Да вы сами черти, - ответил я.

Холомьев нахмурился, пошел пятнами; Недошивин, наоборот, подобрался.

- Мы Церковь Крота и Павлина, - процедил Холомьев. - Крот низок, Павлин возвышен. Смиренная слепота в блистательных перьях, чудо. Высокое и низкое, что наверху, то и внизу. Кроткая трудовая подслеповатость, возвышенная опереточным блеском. Подражание Кемпийского Фомы. Уподобление формой - приготовление невесты к жениху, красавицы, вечным сном спящей в ожидании наполнения. Дом и храм для придирчивого и прихотливого, ревнивого Логоса, подобный сырому мозгу, необходимому и достаточному для подселения разума.

Тон Холомьева возвышался, приближаясь к визгу.

Я отступил ввиду наступления на меня Недошивина.

- Ладно...

Вступила кукушка; она тоже куковала все быстрее, как заведенная, в несвойственном ей темпе.

- Слышишь? - осклабился Недошивин. - Это она ему кукует, - он указал на останки.

- Многая лета, - Нариман Михайлович тоже шел ко мне.

Я повернулся, чтобы бежать, и сразу очутился в объятиях дяди Севастьяна, который молниеносно, непостижимо для зрения переместился - а может быть, стоял там и прежде.

Он дохнул на меня фосфором и йодом.

- Куда бежать? - задышал дядя Севастьян. - Там, на вершине, по склону вверх, господствует преисподняя. Она-то и есть самое вероятное...

Я резко присел,