Плавающая черта. Повести - Алексей Константинович Смирнов

под немыслимым углом. Захрипело горло - возможно, что нет; возможно, то выкатились глаза, и связи рвались с органическим треском. Нариман Михайлович дотянулся до бронхов и резко откинулся. Гортань, язык, трахея, еще какое-то мясо повисли в его руках. Грибник, лицо которого превратилось в кровавую дыру, беззвучно дергался.

- Пышный органокомплекс, - одобрил Выморков. - Подошьем после трапезы, а сейчас погрузи его в воды.

Лапы Недошивина шевельнулись, стесняя меня. Мне же все казалось ненастоящим. Когда я расстреливал однополчанина, во мне не дрогнула ни единая струнка. Так стреляют во сне. С чудесными впечатлениями образовался перебор, и они начали восприниматься как неустойчивая галлюцинация. Я уверил себя в необходимости переждать и посмотреть, что будет дальше.

Осипов унес дыхательный аппарат, оставляя кровавую дорожку. С аппарата текло, но к выходу перестало струиться и только капало. Грибник лежал, окутанный мясным паром.

- Пустите, - обратился я к Недошивину. - Или я у вас следующий?

- Пусти его, Недошивин, - подхватил дядя Севастьян. - Это Адам. В Адаме умрем, во Христе воскреснем.

Холомьев кивнул:

- Небесная стать. Подражание, переходящее в уподобление.

Вернулся Осипов; он умылся и встряхивал руки, разбрызгивая остаточную влагу. Нариман Михайлович принялся набивать печку мусором, сортируя последний по непонятному мне принципу; он вскрывал упаковки, вытряхивал пищу на расстеленный газетный лист, обертки делил: одни заталкивал в буржуйку, другие складывал в кучу. Холомьев отправился за хворостом. Раскуковалась кукушка, и Выморков замер, предварительно жестом повелев нам молчать. Он двигал губами, считая дублеты.

- Двадцать четыре, - подытожил он, явно не зная, как к этому отнестись.

- А как ты считал? - прищурился Осипов.

Выморков заморгал:

- Что значит - как? А как правильно?

- Правильно сорок восемь, - буркнул Недошивин. - Ты считаешь "ку-ку", а надо считать каждое "ку" отдельно, потому что единичное "ку" связано с завершенной работой голосового аппарата.

- И дыхательного, - согласился Холомьев, с трудом различимый за охапкой лапника.

- То есть органокомплекса, имеющего божественный прообраз! - сообразил дядя Севастьян. - Тогда неплохо, - признал он с облегчением. - Сорок восемь - это нормально.

Нариман Михайлович уточнил:

- Всем, всем по сорок восемь. Это получается... - Он закатил глаза. - Двести сорок.

Выморков пришел в восторг:

- Двести сорок лет!

- На пятерых, - Недошивин нанизывал сосиски на прут. - На четверых меньше.

Я не выдержал:

- Вы уж определитесь...

- Да все будет нормально! - Выморков вскинул руки. - Сейчас покушаем чем Бог послал и введем тебя в знание и доктрину.

* * *

Знание, обещанное дядей Севастьяном, сводилось к тому, что его группа, именовавшая себя Отрядом Прекрасного Назначения, буквально воспринимала некоторые отвлеченные понятия - в частности, красоты, обещающей спасение мира, а также богостроительства. Недошивин запер ворота и двери; база, много лет обесточенная, погрузилась во мрак. Мы сидели вокруг костра, буржуйка выла в сторонке - излишняя, по моему мнению; становилось все жарче.

- Здесь отменная вентиляция, - объяснил мне Холомьев, стягивая сапоги и отклеивая портянки настолько ужасного вида и содержания, что я не понимал, как сочетаются они с его общей подтянутостью.

Нариман Михайлович перехватил мой взгляд.

- Прекрасны не мы, прекрасно наше назначение. - Он втянул в себя сосиску, и мне почудилось, будто она пискнула.

- Прекрасен отказ, - продолжил Выморков и выставил руку, бинт на которой успел изрядно почернеть. - У меня была бородавка. Я отказался и не вынес восторга в сочетании с болевым воздействием. Не выдержало сердце, попал в реанимацию. Но ты не прав, Осипов, - он тяжело посмотрел на Осипова, который преувеличенно двигал челюстями. - Мы тоже прекрасны. Прекрасен наш материал. Прекрасно уродливое, отвергнутое строителями и положенное во главу угла.

В этом выверте рассуждения до меня кое-что дошло.

- Что же доктор? - Я надкусил заграничный батончик. - Его прекрасные черты явились соблазном, я полагаю...

Выморков с торжеством оглядел остальных:

- Что я вам говорил? Он из наших, он плоть от крови наш.

- Он прекрасен, - согласился Холомьев. Вышло невнятно, рот у него был набит.

Недошивин чуть отодвинулся от костра и вытянул ноги, согревая стопы. Когтистые пальцы, похожие на хищных червей, блаженно подрагивали.

- Прекрасное рыло доктора, его щеки и нос, мною срезанные в апофеозе вдохновения, послужат к устроению божественного тела, - изрек Выморков.

- Вы любите добрую волю, - заметил я. - Доктор сам отказался от рыла?

Тот сумрачно хрюкнул.

- Он хотел. Он не сознался, но потянулся ко мне. Подался всем организмом. За неимением времени я решил не озвучивать выбор. Я действовал по наитию.

Я представил себе щеки доктора, рассованные по карманам. Дядя Севастьян продолжил:

- Существует степень уродства, меняющая знак. Минус оборачивается плюсом, и в этом красота. Мы готовим вместилище для Духа. Возьмем человеческий мозг: лишь развившись, он приобрел способность воспринять и вместить прекрасное. То же самое относится собственно к телу. Идеальная оболочка с благодарностью и восхищением примет в себя идеальное содержание. Мы думаем, что это будет мистический акт. Веруем, ибо нелепо. И красота беспомощная, красота отвергнутая станет красотой деятельной, вооруженной огнем и мечом.

Я встал.

- Благодарю вас, добрые люди, за хлеб и соль. С меня достаточно. Я понимаю - Скать. Верить, что вы меня выпустите, нелепо, однако я рискну...

Сказанное глухо стукнулось о кафель, шлепнулось на цемент.

Демонстративно, неторопливо отряхнув руки, я выдержал паузу. Выморков, сидевший по-турецки, загустел и уплотнился в булыжную глыбу; он не двигался и молчал, и его маленькие глазки посверкивали, как бдительные маячки. Недошивин вообще отвернулся, обвалившись на мозолистый локоть, и словно не слышал меня. Нариман Михайлович увлеченно ел. Холомьев покачал головой, и это неодобрение почему-то напугало меня сильнее, чем изъятие органокомплекса, недавно выполненное Осиповым.

Осипов глотнул и заговорил, не обращаясь ни к кому:

- Мы давно путешествуем, наш поиск растянут во времени и пространстве. Мы -немногочисленный отряд, и мало избранных, а званых больше, и нет их уже. Самосвал красоты наезжает большим колесом на лживую материю естества. Мы усваиваем знаки небес и пожираем горизонты. Мы исповедуем отказ и возвещаем собственникам ад и геенну.

- Ну, я пошел, - отозвался я.

- В гору, - поддакнул мне в спину Холомьев.

Я помедлил, хотя уже был готов сделать шаг.

- Ступай-ступай, - Недошивин взял тон, будто признал во мне слякоть и в то же время на что-то обиделся. - Береги своего слона. Его там, среди