Плавающая черта. Повести - Алексей Константинович Смирнов

- Там окно! Подымайся.

Я подбирал слова для отказа, но он остановил меня сам:

- Стоп! Лежи пока тихо...

Дядя Севастьян не вошел, а вплыл в дверной проем - и, соответственно, выплыл из палаты. До меня донеслись его вкрадчивые шаги: первый, второй, третий. После этого воцарилась тишина. Я томился на распутье. Мне не хотелось идти куда бы то ни было в сомнительном обществе дяди Севастьяна. С другой стороны, он был совершенно прав, предлагая валить из этой богадельни, пока я не попал в другую, худшую. Слабость еще сохранялась, и в голове стоял монотонный звенящий гул. "Возьми постель свою" и тому подобное. Слон ахнул, когда я распечатал ему хобот; катетер повис марсианской трубкой. Постель я не взял, зато порылся в шкафу, замок на котором был простенький и сломался легко. Во что бы одеться? Дядя Севастьян вышел в трусах и майке; мне оставалось последовать его примеру, но я прихватил лекарства, какие попались под руку, не глядя; мне были нужны карманы.

Халат пришелся бы кстати. В авантюрном романе он сразу бы и висел, за дверь, на гвоздике. Для Скати такой поворот выглядел слишком обыденным. Впрочем, Скать осталась на высоте, простите за невольный оксюморон: халат висел. На гвоздике. На том простом основании, что доктора, работающие в больницах, давно не носят халатов, предпочитая штаны и декольтированные рубахи. А здесь он был, и я немедленно им воспользовался.

Когда я рассовывал по карманам лекарства, вернулся дядя Севастьян. Он тоже нашел себе халат, но - мышиного цвета, фланелевый. Карманы оттопыривались - не иначе мой сосед тоже поживился чем-то полезным в дороге. В этом наряде Севастьян уже не казался горным троллем и больше напоминал разорившегося барина.

- Что ты напялил? Сымай! Бельмо на глазу, за версту видно!

Он был прав, халат подвернулся приметный, но я уперся. Дядя Севастьян отошел на шаг, прищурился и неожиданно уступил.

- Красиво! До чего же красиво!

Я не знал, что ответить. Мне и не пришлось: Севастьян уже отвлекся на зарешеченное окно.

- Разве это решетки! Кину две простыни и пойду, куда мне нужно...

Этаж был первый, и я не очень понял, зачем Севастьяну простыни; вероятно, он вспомнил что-то хорошо знакомое. Рука, поврежденная где-то и забинтованная, не помешала Севастьяну разодрать решетку надвое. Оставалось только гадать, какой недуг уложил его на койку в реанимацию.

- Ну и все! Вылазь!..

Опасаясь соприкоснуться с дядей Севастьяном, готовым оказать мне пособие, я перевалился через подоконник и плюхнулся в траву. Больница, обшарпанная и

приплюснутая, в два этажа, стояла на окраине какого-то городка. Дальше не было ничего, только поле и кромка далекого леса. Я потянулся к пуговицам, собираясь все-таки снять халат и нести его в скатке, но Севастьян схватил меня за руку.

- Не трогай! Так прекрасно!

От восхищения у него капнула слюна. Он вытерся рукавом и пронзительно свистнул. За углом взревел мотор, и не прошло двух секунд, как я уже любовался чудовищем: колоссальных размеров джипом, который, скорее, годился в автобусы - подземные, для пассажиров-кротов, настолько он оказался грязен, и номера, конечно, были скрыты.

Отряд Прекрасного Назначения

Севастьян начинал выглядеть сатаной, волшебные кони которого всегда на подхвате. Подцепив душу, такой не медлит, не ждет, пока та сорвется; он торопится. Верный рыдван караулил под липами, готовый явиться по первому свисту; с чего бы дяде Севастьяну тревожиться насчет моего белого халата, о том, что тот якобы выделится приметным пятном посреди поля и привлечет погоню?

Мой спутник удовлетворенно вздохнул:

- Ну, вот и все. Теперь все пойдет не просто хорошо, а замечательно.

Не сомневаясь ни секунды в моем намерении ехать, он полез в джип, и это меня немного успокоило. Задняя дверь распахнулась, вся в нетерпении. Я вступил в салон; с водительского места ко мне повернулся коренастый угрюмый брюнет с внешностью громилы: узкий лоб, щеточка коротко стриженых волос, брыла, серьга, черная майка, мохнатые бицепсы.

- Это Недошивин, - объяснил дядя Севастьян с переднего сиденья.

- Добрый день, - промямлил я.

Тот продолжил:

- А это еще Холомьев и Нариман Михайлович Осипов. Чем плоха мистика? Тем, что она есть.

Названные фигуры протянули мне руки, одновременно отодвигаясь, чтобы я сел еще свободнее, места в салоне хватало с избытком. Холомьев был лысеющий блондин с красными глазами, не то двадцати, не то пятидесяти лет; он был затянут в аккуратную военную форму царского образца без знаков различия. Осипов не соответствовал паспортным данным, предъявленным в полноте - будучи вертким, похожим на крысу, и, как я заподозрил, ничтожным в самых разных смыслах.

- Выморков, - Холомьев указал на дядю Севастьяна.

- Прекрасно! Гони! - скомандовал тот. Проследил за моим взглядом в направлении Осипова и сделал замечание: - Не гордись, ибо малый сей величествен по обстоятельствам.

В салоне стоял средней силы запах, не поддававшийся определению. Неорганическая химия в соединении с органической; не сказать, что это было противно - скорее тревожно. Недошивин вывернул руль, и джип заурчал сокровенным рокотом. Он снялся с места и помчался, словно спешил из Парижа в Дакар. Кривые улочки наезжали, метя в тонированные стекла, и сразу же удалялись в оторопи; городок расступился, освобождая дорогу; рыдван тряхнуло, как будто он переехал-перемолол поперечную уличную свинью классической провинциальной породы, приглашенную на роль лежачей полиции.

- Полегче, - велел Холомьев. - Правила прекрасны.

- В абстракции, - уточнил Нариман Михайлович Осипов.

- Во всяком случае, на них лежит отблеск прекрасного, - упорствовал военный блондин.

- Как и на всем, - подал голос Недошивин, следивший за дорогой. - Поэтому правила подлежат косметическому вмешательству для обнажения предвечной красоты замысла.

Меня удивили слова Недошивина. Слог его не соответствовал наружности; тут я вспомнил суждение дяди Севастьяна об Осипове и принял безразличный вид.

- Пожалуй, высадите меня где-нибудь здесь, - потребовал я спустя десять минут ураганной езды. Джип к тому времени покинул город и мчался по шоссе униженного значения и возвышенной сложности.

- А тебя схватят, - отозвался Выморков. - Не искушай, не испытывай. Не наглей. Схватят и посадят за поджог и стрельбу.

- Какой поджог? Откуда вы знаете про поджог?

У Севастьяна на все имелся ответ.

- Ты мне и рассказал. На потолке, в бестелесной версии. Не выкай, мы все одна семья, обращайся на ты.

Я немного подумал.

- Допустим, я рассказал, хорошо. А ты? Почему я ничего