Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

И вдруг остренькое, завялое личико ее приняло озабоченное, почти испуганное выражение:

– Николай Иванович?

– Что прикажете?

– A в Бога веруете?

– A вам на что? – буркнул он, нахмуриваясь.

– Как же без этого ей иттить за вас, голубчик, – тревожно говорила она, – душа ведь у нее русская, христианская, a как если муж да этого самого не чувствует…

– Уж это, известно, последнее дело, – как бы вырвалось в свою очередь у Анфисы.

– Ну чего голосить-то? Верую! – прервал их Фирсов, досадливо и смущенно махнув рукой. – Отец у меня священник был, человек древний, строгий… Залегло! – как бы извинялся он.

И тут же, кривя губы, обратился к Лизавете Ивановне:

– Да вы смотрите, не вздумайте об этом по Москве-то трезвонить: по нынешнему времени в нашем ученом мире этим совсем можно репутацию человека уронить…

– Не напоказ у человека вера-то, голубчик, не напоказ, в сердце надо иметь… Ну и, значит, теперь совсем по правилу, ангел мой! – вскинулась опять она целовать приятельницу.

– Да что это вы! – бормотала та; она все как бы не пришла в себя…

– Ну уж это вы с ним орудуйте, – рассмеялась маленькая особа, – a что вы, голубчик, не раньше под венец идти хотите, как если когда наша-то голубка-барынька слезы лить перестанет, так за это за самое Бог вам обоим счастие пошлет!

И она с платком Александры Павловны в руке, сияя вся, побежала в детскую.

– Так как же, Анфиса Дмитриевна? – спросил Фирсов, глядя на нее исподлобья.

– И с мыслями со своими просто собраться не могу, Николай Иванович, – тихо вскликнула она, разводя руками, – чтой-то вам вздумалось, право? При моем низком положении… и прежней жизни, как вам известно, потому я этого никогда не скрывала…

– Ну, это мы оставим в стороне, – прервал он ее чуть не с сердцем, – грех да беда на кого не живут! На то человеку и смысл дан, чтоб это понимать… А «вздумалось» мне, – весело примолвил он, – потому, говорил я вам, что очень уж умны вы… Ну и глаза эти синие, что твои фиалки, а я их с детства страсть любил по вёснам в лесу собирать…

Она взглянула на него внезапно засмеявшимися, счастливыми глазами.

– Так нам, значит, с вами теперича в ожидании оставаться? – лукаво проговорила она.

– «В ожидании», да, – осклабился с радости толстяк, – и долго придется ждать-то, как по-вашему? – спросил он уже с беспокойством.

Она как бы укорительно закачала головой:

– Известно, с большою они совестью господин, – сказала она, разумея Троекурова, – так разве согласятся они после того, да к жене опять, греха не омывши?..

Доктор повел одобрительно подбородком и слегка вздохнул.

XIV

Je vais sortir d’un gouffre où triomphent les vices1…

Molière. Le misanthrope.

2-Юдоль молчанья рокового,

О, передай душе моей

Твоих стремнин покой угрюмый-2!

Гр. А. Толстой. Иоанн Дамаскин.

Тихо и однообразно потекла опять жизнь во Всесвятском. Но всем там почему-то будто полегчало, на всех будто повеяло чем-то умиряющим, – «елейным», как выражался доктор Фирсов… Молодая хозяйка все так же задумывалась – но неотступно и зорко наблюдавшая за нею Лизавета Ивановна замечала все чаще в эти минуты мимолетную, как бы откуда-то извне прилетавшую на ее губы усмешку и трепетный огонек, загоравшийся одновременно в глубине ее вишневых зрачков. «От сердца отходит, значит», – объясняла Анфисе, которой передавала она все свои «замечания», маленькая особа… Синеглазая «вдовушка» и доктор бывали особенно оживленными в почтовые дни: они гораздо более откровенно, чем сама Александра Павловна, тревожились каждый раз о том, получит ли она или нет письмо от мужа… Он писал ей не пространно, но довольно регулярно, дружеским, но крайне сдержанным тоном, заметно избегая всего, что могло касаться его внутренней жизни и личных отношений к ней, заботливо расспрашивал ее о детях и просил сообщать ему о них «как можно более подробностей». О своей служебной деятельности он точно так же говорил мало. Она знала только, что он находится с полком в грязном жидовском местечке Царства Польского и, кроме офицеров своих и солдат, никого не видит… Раз только проскользнула у него в письме следующая коротенькая, встревожившая ее фраза: «Здешнее население прямо плюет в глаза войску, a мы стоим l’arme au bras3 и благодушно утираемся». Александра Павловна с этого дня принялась усидчиво следить за «польскими делами» по одной из петербургских газет, получавшейся во Всесвятском. Но из всего того, что она там вычитывала, она могла выводить лишь то странное для нее заключение, что «поляки во всем правы, a русские во всем виноваты», и никак не могла согласовать это в мысли с тем понятием о предмете, которое истекало для нее из упомянутой фразы в письме Бориса Васильевича. Она попробовала было заговорить об этом с доктором, но тот только крякнул и сказал: «Поляки народ острый, нам с ними, известно, не совладать», после чего она уже не возобновляла с ним этого разговора; но письма ее к мужу с тех пор не ограничивались уже ответами на его вопросы: она все настоятельнее просила теперь в свою очередь «подробностей» о нем, о том, «что делается в этом ужасном крае, где, видно, ему очень нелегко жить»…

Недели три после отъезда его ей принесли однажды вместе с иностранными газетами письмо из-за границы… «От Киры!» – вскликнула она помимо воли, узнавая почерк… Она не решилась читать его тотчас, боясь инстинктивно того впечатления, какое «должно оно было» произвести на нее. Но когда она вскрыла его наконец, впечатление это оказалось вовсе не тем, каким воображала она его себе заранее.

Вот (в переводе с французского), что писала ей двоюродная сестра:

Лион, 14 (26) октября 1862 года.

«Завтра я вступаю au noviciat des Religieuses de la Visitation de la Sainte Vierge4. Завтра я умру для мира (je serai morte au monde).

Нынешний день я еще принадлежу ему, имею право переноситься к нему мыслью, – и выбрала этот день нарочно для беседы – для последней беседы с тобою! Тобою я покончу последние мои счеты с миром. Молю мысленно всех знавших меня в нем отпустить мне мои пред ними вины вольные и невольные, но пред тобой обязана я раскрыть все тайники моей души и со слезами покаяния и стыда воззвать к тебе о прощении мне, о забвении всего содеянного мною намеренно тебе зла.

Ты его заранее даровала мне, это прощение, знаю; ты признала меня „невиноватою“ в такую минуту