Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

«Бывшие богатыри» зеленого поля, золотые годы игры до десяти часов следующего утра и тысячных штрафов – все это в Москве действительно отходило давно уже в царство теней, обращалось в легенду. В «инфернальную» Английского клуба, полную незабвенных воспоминаний о проигранных в ней баснословных «кушах» и «спущенных» крепостных «душах», вслед за 19 февраля дерзко

Лезли из щелей

Мошки да букашки14,

«каротёры, пробавлявшиеся копеечками по три point в «пикетец»15… Падение очевидно не могло идти далее.

Так или весьма близко к тому рассуждал теперь генерал Занесухин, «сей остальной из стаи славной»16, сидя угрюмо и одиноко на диване, в ожидании конца переговоров собиравшейся выступать против него компании пайщиков. Он не то презрительно, не то нетерпеливо поглядывал на угол, в котором происходило их совещание, позевывая и потирая рукой чрез сукно расчесавшуюся оконечность отрезанной под коленкой ноги своей.

Услыхав от Лекура о неожиданном ратоборце в лице Троекурова, генерал просиял весь от удовольствия. Он знал о его прошлом, знал и его теперешние средства, как знал вообще до копейки, сколько каждый играющий в России человек мог ему проиграть… «Тут, очевидно, – тотчас же сообразил он, – при случае может до сотней тысяч дойти»…

Он поспешно даже с места встал навстречу Борису Васильевичу, протягивая ему руку, говоря, что он помнит его еще «с пажей», что он «и с батюшкой, хе, хе, игрывал в старые времена» и что он рад, очень рад…

– Вы как же, – спросил он тут же, – с этими господами в доле или…

– Нет, – заявил Борис Васильевич, – играю я всегда один, à mes risques et périls17, и если эти господа позволят…

– Сделайте милость, мы отступаемся, – решила компания, которую Занесухин «наказал» накануне тысячи на три.

– Так пойдемте! – сказал тот, направляясь к столу в углу комнаты.

Он уселся в самом этом углу, спиною и левым боком к стенке. К правой стороне его, согласно давно заведенному им и везде, где он играл, известному обычаю, приставлена была слугами ширма для воспрепятствования любопытным глядеть в его карты и с этой стороны.

– Почем? – коротко спросил он.

– Почем хотите! – небрежно ответил Троекуров, за стулом которого тотчас же столпилась галлерея.

– Рубль point, pour commencer18, по десяти туз, и сто – комплект фигур? Обыкновенная, – промолвил он, как бы не сомневаясь, что садящийся с ним играть не мог не ведать его «обыкновенной» цены.

Борис Васильевич кивнул в знак согласия.

Занесухин пододвинул ему одну из колод, лежавших на столе, и сам распечатал другую…

XII

Сила в немощи совершается.

An. Павел. 2 Коринф. XIII. 9.

1-Недаром ты металась и кипела,

Развитием спеша,

Свой подвиг ты свершила прежде тела,

Безумная душа-1!

Баратынский.

Три вечера сряду (вернее, три ночи: они после клуба отправлялись доигрывать в гостиницу Шевалдышева, где остановился генерал) играл с Занесухиным Троекуров. Он был уже в проигрыше тысяч пятнадцать… Игра нисколько не увлекала его, не портила ему крови, не обостряла нервов. Он искал в ней лишь рассеяния и физического утомления – и достигал этого. Он возвращался часу в шестом в свой нумер, ложился в постель и засыпал тут же как убитый. Начинавшееся для него не ранее полудня утро убивал он кое-как за чтением газет, или отправляясь бесцельно бродить по московским бульварам и неведомым проулкам, ехал затем обедать в клуб, a в урочный час садился опять в том же углу «инфернальной» против своего безногого, желтого как мумия противника, с автоматичностью куклы безмолвно выкидывавшего карты из своих старческих, чуть-чуть дрожавших рук… «Животная жизнь!» – прорывалось у него порою в мысли с какою-то внезапною потребностью и радостью самообличения, с мучительными проблесками воспоминаний о своей «той» иной жизни… Но он упорно отгонял эти помыслы, как бы признавая их пока еще ненужными; он чего-то ждал, – после чего он «займется собою», говорил он себе, кривя иронически губы.

Он ждал письма от Киры – он не сомневался, что получит его, – оно должно было окончательно «уяснить все»…

Оно пришло наконец. Матвей подал его барину вместе с первым стаканом утреннего чая… Троекуров взглянул на адрес, узнал руку и, не вскрывая обложки, отложил его на стол.

Он принялся за чтение его, лишь когда остался один в комнате…

Мы позволим себе передать письмо это читателю с полною точностью в его торопливом, не совсем связном изложении, со всеми его по-женски подчеркнутыми или недописанными словами:

«Я сегодня приехала сюда, – говорилось в нем, – хлопотала и разъезжала весь день, и пишу вам теперь поздно ночью, утомленная, но решившаяся и – без возврата решившись.

Не подумайте, чтоб это была с моей стороны внезапная сумасшедшая выходка вследствие того, что было в Москве… Нет, я давно, с Женевы, думала об этом; я там встретилась с одним сильным, убежденным человеком. Он мне еще тогда указывал путь… Но меня унесло потом опять, вы знаете!.. A теперь я чувствую себя твердо на берегу, на надежном берегу.

В том, что было, я никого не виню, ни вас, ни даже себя. Я поняла, что мне положено было испытать и перестрадать и это и что потом оно должно было непременно кончиться так, как оно кончилось. Счастье, вы говорили. Никогда! Его бы не было ни для вас, ни (для) меня, 2-nous nous serions mutuellement mangé le cœur. Быть счастливым особая способность; ее у меня никогда не было. A в вас гордость, le péché de Satan. Лучше, гораздо лучше так, как вышло, Борис Васильевич! Прощайте… и простите (!)…

Я прямо отсюда еду в Лион. Там есть un couvent de Visitandines, я у них постригусь в монахини.

Вас, я знаю, ничто никогда не удивляет, но (вам), может быть, покажется странным именно то, que je me fais catholique. Я вам скажу почему. Там – узда, там – дисциплина; (там) знаешь твердо, чего хотеть и куда идти. У нас (этого) нигде нет, некому себя в руки отдать, a в этом для меня одно спасение… Воля – бремя, невыносимая тяжесть, когда не знаешь, как управляться с нею… и вы знаете лучше всех, что умела я делать из нее до сих пор.

Сашеньке я еще не имею духа писать и очень мучусь этим… Но нет, – не могу теперь… Оттуда напишу – une-lettre