Гарвардская площадь - Андре Асиман

отдельные предметы. И все это довершалось волшебством двух этих строк: «Никто не спит в соседней комнате» и параллелью к ней – «Никто не включает музыку в этом доме». Нужен выходец из Северной Африки, чтобы так вот уловить сущность безрадостного сурового быта гарвардцев.

– Она утверждает, что я на ней женился ради грин-карты…

– А это так? – осведомился я, ожидая возмущенного, воодушевленного отрицания.

– Понятное дело. Не ради же ее прекрасных глаз.

– Зачем ты тогда пишешь ей стихи?

– Какие стихи?

– Я про эту штуку, где комод, проигрыватель и гладильная доска.

Этим я его вконец озадачил.

– Ты что, совсем тупой? – Смотрим друг на друга в полном недоумении. – Стихи? Я? Мне адвокат дал список вопросов, которые задают в Иммиграционной службе. Они там ребята ушлые, хотят убедиться, что вы действительно живете вместе, по-супружески, что брак ваш не выдумка ради того, чтобы заполучить грин-карту и остаться в этой стране. Просят описать спальню, какую она носит пижаму, где держит свою диафрагму, трахаетесь ли вы на кухне…

Тра-та-та.

– Чтоб я да писал стихи… ей? Ты бы на морду ее поглядел.

И он тут же изобразил ее рот, оттянув нижнюю губу так, чтобы обнажились десны.

– Она как рассмеется с этими своими деснами – твой член тут же пускается наутек. Я ее целу́ю и не могу думать ни о чем, кроме стоматологов. А оральный секс!.. – Он трясет плечами, изображая дрожь. И снова испускает свой громовой хохот. – Она, однако, отобрала у меня единственную крышу, какая была у меня в этой стране. Теперь у меня из всей собственности только мое такси. И мой зеб. Всё. Я, как женщина, сам пришиваю себе пуговицы и, как рыбак, штопаю свои рубашки, причем рыбу я терпеть не могу, и в моем мире мужик, который сам латает себе носки, не мужик.

Нащупывает спусковой крючок. Еще секунда – и из уст потоком польются инвективы.

Однако очень скоро в «Анечку» вошла женщина. Ухоженная, красивая, с дивной кожей.

– Француженка, – определил он. – Француженка и еврейка.

– Ты откуда знаешь? – прошептал я.

– Да уж знаю. Поверь!

Я попросил его потише.

– Она на нас смотрит.

– Тем лучше. Смотрит, потому что хочет с нами заговорить.

После чего он бубнил дальше про свою жену, про ее зубы, свои зубы.

– У тебя зубы тоже очень так себе, – заметил он. Тяжело вздохнул. – В ближайшее время, – добавил он, – придется вернуться и послушать Сабатини, гитариста, который сегодня выступает в «Алжире», потому что я очень люблю гитару.

В том, как он произнес «Сабатини», было нечто натянутое, наигранное и бархатистое. В каждом слоге звучал декламаторский перелив, а голос взмыл на целую октаву. Это – сообразил я – делается ради только что вошедшей женщины. Он расставляет декорации. Сам на нее не смотрит, но мысли его и слова как бы нацелены на нее одну.

Настал момент, когда ему сделалось невмочь терпеть молчание между нашими столиками.

– Вы на нас смотрите, потому что – не сомневаюсь в этом – все понимаете.

– Да, понимаю, – произнесла она по-французски. Щеки ее горели.

– Мы ведь не сказали ненароком ничего оскорбительного, верно?

– Верно.

– Мы поужинать пришли. В других местах слишком жарко. – Она улыбнулась в ответ. – Пожалуй, возьмем сегодня холодный суп и крок-месье.

– Холодный суп – это хорошая мысль, – произнесла она, даже не заглядывая в помятое меню. Подошла официантка, взяла заказ. Других посетителей, кроме нас, в тот вечер не было. Он взглянул на нее, она взглянула в ответ, потом отвернулась.

– Если вы не предпочитаете есть в одиночестве и если у вас нет других планов, может, присоединитесь?

Оказалось, что других планов у нее нет и она присоединится с удовольствием.

Он тут же пересел на дальний край своей стороны столика. Мы и оглянуться не успели, а уже ужинали втроем. Никто ее не предупредил, что в Бостоне летом бывает так жарко. Она скучает по дому. Тулуза, ответила она. Он тоже скучает по дому, только там гораздо жарче, чем здесь, хотя и есть море. Он явно ждал, что она спросит, где его дом. Спросила. Он неохотно назвал городок в Тунисе, Сиди-Бу-Саид, добавив, что это самый красивый из всех средиземноморских городков, где дома с побелкой, к югу от Пантеллерии. Она о нем слышала? Нет, никогда. Тому, что про него почти никто не слышал, есть причина. Какая? – поинтересовалась она. Дело в том, что Комитет по туризму в Тунисе даже тупее, чем Комитет по туризму в Массачусетсе. Она рассмеялась. Почему? Почему? – спросил он риторически. – Потому что у них только и разговоров: Поль Ревир, Джон Хэнкок и Уолден Понд. При этом он до сих пор без понятия, кто такой Уолден Понд и какую роль он сыграл в Американской революции. Я в первый раз заметил, что она смеется не просто из вежливости: она смеялась от души, а Калаж так и таял от счастья.

Лед был сломан. Он назвал ей свое имя, а потом и мое. Может называть его Калажем. Она здесь давно? Полгода. И я ровно столько же! – воскликнул он, как будто совпадение это было многозначительным знаком чего-то настолько весомого, что пренебречь этим нельзя. Она сказала: в Книге Судеб все имеет огромный вес. А ей здесь лучше, чем в Тулузе? Долго рассказывать, ответила она. А вам? – спросила она. Мне уж точно рассказывать еще дольше, чем вам, и в рассказе появятся хорошие люди и