Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнс

не имеет ничего общего с мышлением. Видишь ли, они не позволяют себе чувствовать себя виноватыми, но они чувствуют себя виноватыми, потому что они и должны чувствовать себя виноватыми. Они просто хоронят всё это дерьмо внутри, но они хоронят его заживо, и оно крутится внутри, запутывается в их эмоциях и проявляется как ненависть. И это чертовски безумно.

— Ты сам пришёл к этой теории?

— Нет. Хотел бы я взять на себя эту ответственность. Это теория моей матери.

Я улыбнулся.

— А, терапевт.

— Ага. Она великолепна.

— Я тоже так думаю.

— Она твоя большая поклонница.

— Да, ну, это потому что… — Я удержался от того, чтобы сказать это. Даже не знаю, почему эта мысль пришла мне в голову.

— Это потому, что ты спас мне жизнь.

— Я этого не делал.

— Да, ты это сделал.

— Давай не будем говорить об этом.

Данте долго молчал.

— Ты прыгнул под машину, чтобы она не переехала меня. И потому, что ты это сделал, ты спас мне жизнь. Это. Факт. И, Ари, этот грёбаный факт никогда не исчезнет.

Я ничего не ответил. А потом просто сказал:

— Так вот почему ты любишь меня?

— Это то, что ты думаешь?

— Иногда.

— Ну, так получилось, что это неправда. Ари, я полюбил тебя с того самого момента, как впервые увидел, как ты плывешь по воде.

* * *

— Пустыня исчезла, — сказал Данте. — Или, может быть, это мы исчезли.

Иногда я задавался вопросом, что же такого было в нём, что заставляло меня хотеть сблизиться с ним и оставаться рядом. Не то чтобы он больше никогда не был далеко. Когда меня не было с ним, я носил его с собой и задавался вопросом, нормально ли это. Я на самом деле не знал, какой должна быть любовь. Только знал, каково это было для меня. И когда он говорил подобные вещи, я знал почему.

— Вещи, которые исчезают, всегда появляются снова, — сказал я, — как Сьюзи и Джина.

Данте одарил меня взглядом. В его глазах витал вопрос: — Почему они так сильно тебя достают? Они милые.

— Я знаю их с детского сада. Может быть, принимаю их как должное. Но они слишком стараются. Их не было большую часть лета. Иначе они бы издевались надо мной. И они бы уговорили тебя стать их другом. И я никогда не говорил, что они не были милыми. Они хорошие девочки, которые думают, что хотят быть плохими девочками, но в них нет того, что могло бы сделать их такими.

— Что в этом такого плохого? И что плохого в том, что они хотят быть моими друзьями? Я думаю, это потрясающе. И они обе действительно хорошенькие.

— Какое это имеет к этому отношение? — Я улыбнулся. Я знал, почему улыбался. — У меня есть подозрение, что хорошенькие мальчики нравятся мне больше, чем хорошенькие девочки. Не могу поверить, что только что это сказал.

— Я рад, что ты это сказал. Потому что это означает, что ты начинаешь понимать, кто ты такой.

— Не думаю, что когда-нибудь пойму, кто я такой.

— Ну, если ты когда-нибудь захочешь узнать больше, просто спроси меня.

Я покачал головой и продолжил ехать по горным дорогам, где сосны теснились и натыкались друг на друга на склонах. Я рассмеялся про себя, вспомнив тот день, когда мой отец повёз нас по этой же дороге в мой первый поход.

— Что тут смешного? — Данте, он всегда изучал меня, как будто каким-то образом возможно было узнать обо мне всё. Непознаваемый я.

Три

МЫ ОСТАНОВИЛИСЬ В КЛАУДКРОФТЕ, маленьком городке, который был переполнен магазинами, несколькими галереями и парой салунов. Данте начал бродить вокруг, пока я заправлял грузовик.

Он помахал мне, подавая знак следовать за ним в одну из галерей. Там не было никого, кроме женщины, которая выглядела спокойной, дружелюбной и утончённой. Данте нравилось слово — утончённый. Я понял, что это слово означает богатого человека, который знал, как быть милым с людьми, которые не были так богаты, как он. Может быть, я ошибался на этот счёт. Но она действительно казалась богатой женщиной, которая к тому же оказалась милой.

Я стоял рядом с Данте, когда он смотрел на картину, и мне захотелось прикоснуться к нему, положить руку ему на плечо. Но я этого не сделал. Конечно, я этого не сделал.

Женщина улыбнулась нам.

— Симпатичные молодые люди, — тихо сказала она.

Данте улыбнулся ей.

— Ты что, флиртуешь с нами?

У неё был мягкий смех, а морщинки вокруг глаз почему-то делали её немного грустной. Мне нравились её чёрные глаза, которые казались ещё чернее на фоне бледно-белой кожи.

Я понял, что пялился на неё. И когда наши глаза встретились, я почувствовал, что меня поймали за чем-то неправильным. Я отвёл взгляд.

— Мне нравится эта, — сказал Данте. На картине не было ничего, кроме синевы, и трудно было сказать, было это небом или водоёмом. Или может быть, океаном. И там был один глаз, из которого выглядывало что-то похожее на слёзы, падающие из него, только слёзы были не слезами, а прямой линией маленьких стрелок, падающих вниз. А по краям картины была какая-то надпись, хотя разобрать слова было почти невозможно. — Это невероятно.

Я не думал, что картина была невероятной. Но мне она понравилась. И мне понравилось, что художник пытался что-то сказать, хотя я и не знал, что именно. Но это заставило меня захотеть остановиться и изучить её, так что, возможно, именно это Данте имел в виду под — невероятным.

— Тебе она нравится, Ари?

Я кивнул. Каким-то образом я понял, что он знает, что я не разделяю его энтузиазма. Я всегда думал, что он знает, о чём я думаю, даже когда я знал, что это не всегда так.

— Это одна из картин моего сына. Это все картины моего сына.

— Вау. Он очень одарённый.

— Да, он был таким.

— Был?

— Он недавно умер.

Мы оба кивнули.

— Мне жаль, — сказал я.

— Он был молод. Он был так молод. — А потом она отстранилась, как будто хотела прогнать печаль. Она улыбнулась Данте. — Я рада, что тебе нравится картина.

— О чём говорится в надписи? — спросил я.

— Это стихотворение, которое он написал. Оно приклеено скотчем к обратной стороне картины в конверте.

— Мы можем его прочитать?

— Да, конечно.

Она подошла к тому месту, где мы стояли, а затем сняла картину со стены.

— Возьми конверт, — сказала она.

Данте осторожно развернул конверт с обратной стороны картины.

Женщина повесила картину обратно на стену.