Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнс

class="p1">Данте держал конверт так, словно это было что-то очень хрупкое. Он уставился на него. Я мог видеть, что там было написано: — Что именно придает вещам значение? Он достал из конверта лист бумаги и развернул его. Уставился на почерк. Затем посмотрел на женщину, которая вернулась на своё место за антикварным столом, где сидела, когда мы вошли. Она казалась идеальной и в то же время сломленной.

— Меня зовут Данте.

— Какое прекрасное имя. Я Эмма.

Я думал, она похожа на Эмму. Не уверен, почему я так подумал.

— Я Ари, — сказал я.

— Ари?

— Это сокращение от Аристотель.

У неё была супер-красивая улыбка.

— Аристотель и Данте, — сказала она. — Как мило. Имена вам подходят. Данте — поэт и Аристотель — философ.

— Данте — поэт, это точно. Но не думаю, что меня можно назвать философом. Сейчас или когда-либо.

— Хм, — сказала она. — Ты не производишь на меня впечатления поверхностного молодого человека. Ты много думаешь?

— Он всегда думает. — Мне было интересно, когда Данте собирается вмешаться и высказать своё мнение. — Он всё время думает обо всём. То есть действительно обо всём.

— Я слишком много думаю, — сказал я.

— Нет такой вещи, как слишком много думать. Мир был бы лучше, если бы все больше думали и меньше говорили. Ненависти могло бы быть гораздо меньше, — Она посмотрела на нас обоих, как будто пыталась увидеть, кто мы на самом деле. — Итак, Ари, возможно, ты просто философ, которым, как ты думаешь, не являешься. Смирение — прекрасное качество. Держись за это.

Данте указал на стихотворение, которое держал в руке, а затем на неё.

— Ты прочтёшь его нам?

— Нет, не думаю, что смогу, — отказ был не совсем резким. Он был мягким, и мне показалось, что я слышу надломленность в её голосе. Я знал, что она жила с болью внутри себя. — Почему бы тебе не прочитать его нам, Данте?

Он уставился на стихотворение.

— Я не уверен, что смогу отдать ему должное.

— Поэт знает, как читать стихотворение.

— Что, если я всё испорчу?

— Уверена, ты этого не сделаешь, — сказала она. — Просто прочти его так, как если бы ты написал его. В этом весь фокус.

Данте кивнул. Он уставился на надпись и начал читать. Мягкий и уверенный голос заполнил пустую галерею:

Это не картина. И это не стихотворение. Это не океан. И это не небо. Словам не место на картине. Слова учителя рисования, который сказал мне, что я никогда не стану художником. Стихам не место на картине. И я не принадлежу этому миру. Это не картина. И это не мой глаз плачет по ночам о возлюбленном, которого я никогда не знал. Это не о моей боли и не об одиночестве ночей, которые я пережил в одиночестве своей собственной тюрьмы.

Я слепну, и скоро больше не смогу видеть. Но то, что я видел и что чувствовал, никогда не имело значения, и глаз, который смотрит на тебя, исчезнет. Мои глаза, мои стихи и моё искусство не имеют значения. По крайней мере, в мире, где ничто не может иметь значения.

Моя мать учила меня, что любовь — это единственное, что имеет значение, и её любовь живёт в моём сердце, и это не то, что можно купить или продать, и она здесь, в этой картине и в этом стихотворении, и именно поэтому то, что мы называем искусством, имеет значение.

Мужчина, который любит другого мужчину, не имеет значения, потому что он не мужчина. И его картины, и его стихи, и всё, что он думает, или говорит, или чувствует, не имеют значения. Это то, во что верят люди. Но это ложь, и я не верю в неё. Итак, я стал художником и поэтом, чтобы я мог рисовать и писать о вещах, которые имеют значение. Даже если они имеют значение только для меня. И это единственное, что имеет значение.

Я увидел тихие слёзы, текущие по лицу Эммы, и подумал о слове — достойная. Это было единственным словом, которое я мог подобрать, чтобы описать её. Мать была такой же на похоронах тёти Офелии. Эмма посмотрела на Данте и тихо сказала:

— Ты читаешь как поэт. Это было прекрасно.

Данте улыбнулся.

— Ну, возможно, не так прекрасно, как твой сын.

Данте — он всегда знал, что сказать.

И она сидела там, просто сидела, потому что ей больше нечего было сказать. И мы с Данте стояли там, просто стояли, потому что нам больше нечего было сказать. И, казалось, в этой маленькой галерее царил какой-то покой, окруженный работами человека, который был мёртв и которого мы не знали, а также окружённый материнской любовью. Я никогда раньше не думал об этих вещах, и теперь, когда я думал о них, я не знал, если мне нравилось думать о том, как сильно матери любят, потому что знать это было больно. И я не хотел жить с болью. Но это было намного лучше, чем ненависть к себе, которая была просто глупым способом жить.

Я улыбнулся Эмме. И она улыбнулась в ответ. Данте прислонился ко мне, и я позволил ему сделать это. Тишина в комнате была почти как песня. И Эмма, и Данте, и я, мы пели песню тишины. Иногда тишина была единственной песней, которую стоило петь.

В вашей жизни есть моменты, которые вы всегда будете помнить. Голос матери в голове. Я был счастлив, что её голос жил внутри меня. Я знал, что всегда буду помнить этот момент и эту женщину по имени Эмма, которую я знал и не знал. Но я знал одно: она была человеком, который имел значение. И это было всё, что мне нужно было знать.

Забавно, я никогда не обращал особого внимания на взрослых, потому что, ну, потому что я просто не думал о них и о том факте, что у них была такая же жизнь, как у меня. Наверное, я просто думал, что они здесь главные и им нравится указывать тебе, что делать. На самом деле я не думал ни о чём, кроме того, что чувствовал. Чёрт, я жил в довольно маленьком грёбаном мире.

И этот мир, в котором я жил сейчас, был сложным и сбивающим с толку. Мне было немного больно знать, что другим людям тоже больно. Взрослые. Им больно. И это было хорошо — знать это. Это был лучший мир, в котором я жил сейчас. Это было лучше. Теперь мне было