Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнс

Нет, мы не разговаривали. Нам не нужно было разговаривать. Потому что мы узнали, что сердце может создавать музыку. И мы слушали музыку сердца. Мы наблюдали за молнией вдалеке и слышали эхо раската грома. Данте наклонился ко мне — и тогда я поцеловал его. У него был вкус пота с оттенками маминых буррито. Времени не существовало, и что бы ни думал о нас мир, в тот самый момент мы жили не в чьём-либо мире, а в нашем собственном.

Казалось, что мы действительно стали картографами нового мира, нанесли на карту нашу собственную страну, и она была нашей и только нашей, хотя мы оба знали, что эта страна исчезнет почти сразу же, как появилась, у нас было законное гражданство в этой стране, и мы имели полное право любить друг друга. Ари любил Данте. Данте любил Ари.

Я не чувствовал себя потерянным, когда целовал Данте. Совсем не чувствовал. Я нашёл своё место.

Живя в стране того, что имеет значение

Во вселенной есть голос, который говорит правду обо всех тех, кто ходит по земле. Я верю, что мы рождаемся по причинам, которых не понимаем, и только от нас зависит обнаружим ли мы эти причины. Это ваша единственная задача. Если вы достаточно храбры, чтобы сидеть и слушать голос вселенной в тишине, которая живёт внутри вас, тогда вы всегда будете знать, что имеет значение. И также будете знать, что вы значите для вселенной больше, чем когда-либо полагали.

Один

ЦВЕТ земли менялся вместе со светом. Голос отца звучал в голове. Свет в пустыне очень сильно отличался от света в горах, который пробивался сквозь деревья. Косой свет заставлял всё вокруг казаться чистым, нетронутым и мягким. Свет в пустыне был резким, и ничто в нём не было мягким — всё было твёрдым, потому что всё должно было быть твёрдым, если оно хотело жить. Может быть, именно поэтому я был жёстким — потому что я был похож на пустыню, которую любил. А Данте жёстким не был, потому что он пришёл из более мягкого места, где была вода и нежные листья, которые фильтровали свет ровно настолько, чтобы твоё сердце не превратилось в камень.

— Сколько миль мы проехали?

Я улыбнулся.

— Это твоя версия: — мы уже на месте?

Данте бросил на меня один из тех взглядов, который говорил: — я не собираюсь закатывать глаза.

— Чуть больше восьмидесяти миль. Я бы сказал, что нам нужно проехать около двадцати пяти миль или около того, пока мы не доберёмся до места для лагеря.

— Лагерь. Ты знаешь происхождение этого слова?

— Почему тебе так нравиться знать, откуда берутся слова?

— Не знаю. Я влюбился в словари, когда мне было шесть. Мама подумала, что было бы лучше, если бы я поиграл с Лего. Но, так или иначе, родители знали, что на самом деле я не люблю игрушки. Поэтому они перестали пытаться превратить меня в того, кем я не был.

— Это то, что делает их хорошими родителями.

— Да, думаю, это правда. Когда мне было восемь, мне подарили компактное издание Оксфордского словаря английского языка. Лучший рождественский подарок на свете.

— Когда мне было восемь, у меня появился велосипед. Лучший рождественский подарок на свете.

Данте улыбнулся.

— Видишь, мы совершенно похожи.

— Итак, — сказал я, — ты собирался рассказать мне о слове — лагерь.

— Не то, чтобы тебя это действительно интересовало.

— Всё равно расскажи мне. Ты не можешь начать мысль, не закончив её.

— Это новое правило?

— Ага.

— Тебе будет гораздо труднее соблюдать его, чем мне.

— Я не сомневаюсь, что ты подловишь меня по этому

поводу.

— Ставлю свою задницу.

— Очень хороший ответ.

— Перенял от тебя.

— У тебя, блядь, большие неприятности.

— Может быть, ты как раз та неприятность, которую я искал.

Мне никогда не было так весело ни с кем, кроме Данте.

— Итак, слово — лагерь.

— Лагерь означает открытое поле. Это был термин для описания ровного географического места, используемого для военных учений. Но он также имеет жаргонное значение для обозначения безвкусного поведения гомосексуалов — в основном, когда они развлекаются.

Это заставило меня рассмеяться. Но я не был уверен, что понял до конца. Данте мог прочесть озадаченное выражение на моём лице.

— Знаешь, если парень нарочно ведёт себя, ну, знаешь, как супер-гей, или если кто-то… это как будто они устраивают лагерь. И любой, у кого действительно ужасный вкус — это… — а потом он остановился. Я мог бы сказать, что он о чём-то подумал. — Деревенские люди — они в лагере. Они все в лагере.

Я улыбался.

— Деревенские жители? Грёбаные деревенские жители?

А потом Данте начал петь — Мачо Мэн. Он полностью погрузился в это занятие. И смеялся над собой. А потом спросил:

— Ты думаешь, я веду себя как гей?

И внезапно, задав этот единственный вопрос, он перешёл от паясничанья к задумчивости и серьёзности.

— Что это значит? Я имею в виду, ты гей, не так ли? И я тоже гей. Вау, забавно это говорить. Помнишь, тот раз, когда я был у тебя дома, и ты сказал мне, что твоя мама была непостижимой? Я действительно не знал, что означает это слово, поэтому пошёл домой и поискал его. А потом узнал его значение, и оно поселилось внутри меня. Тогда это слово стало другим, потому что стало моим. Слово — гей похоже на него. Думаю, пройдет некоторое время, прежде чем оно поселится во мне.

Я мог сказать, что Данте думал. А потом он сказал:

— В английском языке нет слов, которые могли бы описать тебя, Ари Мендоса. Ни в одном языке нет таких слов.

— Так что теперь мы грёбаное общество взаимного восхищения.

— Не будь дерьмом. Я только что сказал о тебе кое-что действительно замечательное. Просто скажи — спасибо. — а потом он начал напевать — YMCA, песню, которую я ненавидел, но, похоже, всем остальным она нравилась. Его лицо озарилось улыбкой, которая напомнила мне о свете в пустыне перед заходом солнца.

— Знаешь, Ари, не похоже, что ты из тех парней, которым нравятся другие парни.

— Что бы, чёрт возьми, это значило?

— Ты знаешь, о чём я говорю.

— Я действительно знаю, о чём ты говоришь. И нет, я не думаю, что ты ведёшь себя как гей. То есть, если бы ты попробовал стать одним из