Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнс

Я чувствовал себя так, словно был центром вселенной. Только Данте мог заставить меня чувствовать себя так. Но я знал лучше — я никогда не был бы центром вселенной.

Яйца с колбасой чоризо и картофелем

Тридцать четыре

КАК ТОЛЬКО МЫ ВЫЕХАЛИ НА дорогу, я указал на сумку на сиденье.

— В пакете есть несколько буррито. Их приготовила мама.

— Твоя мама потрясающая.

Он протянул мне буррито и взял одно для себя. Потом снял фольгу и достал салфетку из пакета, откусил кусочек, потом ещё.

— Они чертовски великолепны.

— Да, это так, — сказал я. — Мама испекла тортильи прошлой ночью.

— Домашние тортильи? Вау. Она научит мою маму?

— А что, если она не захочет учиться?

— Почему бы ей не захотеть учиться?

— Потому что это работа. И как только люди узнают о том, что вы знаете, как их готовить, вам крышка. Мои сёстры, они сказали: — О, чёрт возьми, нет. Они покупают их.

Данте улыбнулся.

— Ну, может быть, твоя мама научит меня их готовить.

— По-моему, звучит здорово. Ты можешь испечь для меня столько тортилий, сколько захочешь.

— Ха ха ха ха ха. Ты думаешь, я всё время буду печь для тебя тортильи? О, чёрт возьми, нет. Ты можешь купить себе в магазине.

— В любом случае, ты, вероятно, не очень хорошо готовишь тортильи.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что для того, чтобы научиться готовить тортильи, требуется терпение.

— Ты хочешь сказать, что я не терпеливый?

— Я говорю то, что говорю.

— Если продолжишь так говорить, тебе придётся снова поцеловать меня.

— Терпение, мой хороший, терпение.

Мы шутили всю дорогу до Уайт-Сэндс. Пребывание с Данте сделало меня игривым. И по какой-то причине мы оба были очень голодны. К тому времени, как мы добрались до Уайт-Сэндс, мы съели по три буррито. И всё ещё были голодны.

Тридцать пять

В ТУ СЕКУНДУ, когда я припарковал грузовик у подножия большой гипсовой дюны, Данте распахнул дверь и бросился к океану из белого песка, который раскинулся перед нами.

— Ари! Это потрясающе! Это чертовски потрясающе!

Он снял рубашку, когда взбирался на вершину дюны.

— О Боже мой!

Мне нравилось наблюдать за ним. Данте такой, какой он есть, Данте, не боящийся вести себя как маленький ребёнок, Данте, не боящийся вести себя как придурок, не боящийся быть самим собой, не боящийся быть частью всего, что его окружает. Я наблюдал, как он развернулся и вытянул руки. Он бы окинул взглядом весь пейзаж и держал его в своих объятиях, если бы это было возможно.

— Ари! Ари! Смотри! Пусть это продолжается вечно!

Я снял рубашку и достал солнцезащитный крем из бардачка, но не торопился взбираться на дюну. Ощущение песка под ногами было мягким и прохладным, суровые стихии не смогли украсть остатки невинности земли. Я вспомнил, как мама и папа впервые привели меня сюда. Сёстры закопали меня в песок, и я держал маму за руку, когда мы смотрели на закат. Мы остались на какую-то ночную программу, и я вспомнил, как папа нёс меня на плечах, пока мы шли к машине.

— Ари? Ты опять в своих мыслях?

— Прости.

— О чём ты думал?

— О тебе.

— Лжец.

— Ты поймал меня. Я думал о том, как впервые приехал сюда с мамой, папой и сёстрами. Мне, должно быть, было лет пять.

Данте взял у меня солнцезащитный крем, и я почувствовал прохладу и его руки на спине и плечах. Я подумал о том дне, когда он вымыл меня губкой после аварии, и о слезах на его лице, и о том, как я ненавидел его, потому что это у меня должны были быть слёзы. Его слёзы говорили: — ты спас мне жизнь, Ари, а я не хотел размышлять об этом. Я думал, что ненавидел его тогда, сам не зная почему, а ещё о том, как невозможно было его ненавидеть — особенно потому, что я так сильно любил его, даже не подозревая об этом.

— Повернись, — сказал он, и я сделал, как мне было сказано. Он втёр солнцезащитный крем мне в грудь, плечи и живот — и я засмеялся, потому что это было немного щекотно.

— Я люблю тебя, Аристотель Мендоса, — прошептал он.

Я ничего не сказал. Я просто посмотрел в его ясные карие глаза и, наверное, улыбнулся, потому что он сказал:

— Убийственная улыбка.

Он протянул мне крем. Когда я втирал его ему в грудь, руки и спину, всё, о чём я мог думать, это о том, каким совершенным он был, его тело пловца, его кожа. Пока мы стояли там, я чувствовал, как моё сердце билось так, словно хотело выпрыгнуть из моей груди, прыгнуть в его и остаться там навсегда.

— О чём ты думаешь, Ари? Скажи мне.

— Я думаю, что если бы я умер прямо сейчас, со мной всё было бы в порядке.

— Никто никогда раньше не говорил мне ничего подобного. Это прекрасная вещь, надо сказать. Действительно, это так. Вот только мне было бы не по себе, если бы мы умерли прямо здесь и сейчас.

— Почему?

— Потому что ты ещё не занимался со мной любовью.

Это заставило меня улыбнуться. Это действительно заставило меня улыбнуться.

* * *

— Ты знал, что раньше здесь был океан? Только представь себе всю эту воду.

— Я мог бы научить тебя плавать в том океане.

— И ты мог бы научить меня нырять в те воды.

Он кивнул и улыбнулся.

— С другой стороны, — сказал я, — мы могли бы утонуть.

— В самом деле? Тебе обязательно было бы туда идти? — Он взял меня за руку.

Мы вошли в вечно-белые песчаные дюны и вскоре оказались далеко от всех людей в мире. Все исчезли из вселенной, кроме молодого человека, чью руку я держал, и всё, что когда-либо рождалось, и всё, что когда-либо умирало, существовало там, где его рука касалась моей. Всё: синева неба, дождь в облаках, белизна песка, вода в океанах, все языки всех народов и все разбитые сердца, которые научились биться в своей разбитости.

Мы не разговаривали. Это был самый тихий момент, в котором я когда-либо был. Даже мой напряжённый мозг и то был тих. Было так тихо, и мне показалось, что я нахожусь в церкви. Мне пришла в голову мысль, что моя любовь к Данте была святой, не потому,