Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов

могу о них долго распинаться, клятву давал Гиппократа, а также подписку о неразглашении. После беседы, например, с одним уже упомянутым любителем игры в футбол меня пригласили в переговорную комнату, а там – четыре вкрадчивых человека незаметной наружности, и все похожи на Владимира Владимировича. Включая меня. На какого? Два – на Познера, два – на Путина, а я, понятное дело, на Маяковского. Они взяли у меня трёхчасовое перекрёстное интервью, после которого я, наученный горьким опытом, опять был готов всё-всё подписать. И убедительно попросили, чтобы ничего, ни-че-го из того, что я увидел или услышал в этом доме, не вышло наружу, иначе… В общем, понятно. А что я там услышал? Да ничего! Роман Аркадьевич – полная противоположность Бэзэ. Прослышал, что я к последнему что-то зачастил, и решил на однофамильца посмотреть: что за фрукт такой? Сидит и смотрит в ноутбук, говорит тихо либо ничего не говорит, на лице – кривая полуулыбка, но не виноватая, как обычно, а как будто виноват я, но в чём? Помолчали минут сорок. Я стал задрёмывать, и тогда он… Нет, всё! И так я вам слишком много лишнего наболтал…

Был личным детским врачом у одного олигарха, личным – у другого, а потом стал лишним, извините за выражение, в Англии человеком. Одно скажу маленьких людей большие деньги разрушают, а большие люди с большими деньгами разрушают… Нет, не скажу, подписку давал… Хотя про наше молодое поколение могу.

– Какое молодое поколение?

– Поколение детей. В том же рыцарском зале присутствовал раз на дне рождения Антоши, сына хозяина дома, отца моего подшефного младенца. Впечатление, доложу я вам, более грустное, чем описанные комсомольские бдения. Те хоть знали такие слова, как совесть, справедливость, доверие, солидарность, любовь к родине, дружба народов, коллективизм, взаимовыручка. Эти говорили между собой только по-английски, то есть на хорошем английском. И только о деньгах, модной музыке и сексе. Атмосфера паба, пили пиво и смотрели футбол. Играл «Манчестер Юнайтед» не помню с кем… Среди них был один парень, который прилетел в Лондон недавно, над его английским они потешались, над внешним видом издевались. Простой парень, сибиряк. Он сказал тост по-русски: такой обычный хороший поздравительный тост. Типа я познакомился с Антоном много лет назад, то есть нас родители в детском саду познакомили, желаю ему здоровья и счастья!.. А у него папаша как раз из того самого академгородка, где Алексей Иванович когда-то секретарствовал, и папаша этот – настоящий учёный, доктор наук не по партийной линии, а по физической химии. И вот у него талантливый сынок подрос, тоже физик-химик, его прислали на стажировку в британскую лабораторию чуть ли не Резерфорда. И Антона попросили по старой дружбе ввести его в свет, или, как сейчас говорят, в русскоязычную тусовку. Чтобы он совсем уж валенком в Лондоне себя не чувствовал.

Нет, Антон вёл себя нормально, но остальные над парнем посмеивались: и, повторяю, над его плохим английским, и над его сибирским говором по-русски, и над его растерянностью в чужой стране и в чуждой среде. Он их стиль жизни не понимал в принципе, а они его тихо презирали, так как между прочим выяснилось, что у его отца нет миллиарда даже в рублях. У него и миллиона не было. Один из приглашённых на день рождения англичан – смуглый такой парень, похожий на пакистанца, которых здесь много, но со звонкой графской британской фамилией – стал его как будто защищать, беседовать с ним, поддерживать, обнимать и уводить из зала. Сын сибирского академика через некоторое после ухода время вернулся весь белый, и сказал мне, что дал англичанину в морду, потому что тот делал то, что у них в Новосибирске ещё не очень принято, полез к нему с поцелуями и в штаны. Я ему: молчок про это, ты его не бил, ничего не знаешь, ничего не видел. Вскоре появляется и этот коричневый граф с рассечённой бровью и заявляет, указывая на нашего юного физхимика, что он этого дикаря посадит. И кроме шуток набирает номер на мобильном телефоне. Все бросились его отговаривать: зачем полиция в день рождения? Он ни в какую, говорит, что дикарь его оскорбил, совершил над ним акт гомофобии. В общем, грозит, шантажирует, фак ю да фак ю. И вот что меня удивило – я опять про предательство, которое стало нашей национальной идеей, – юные соотечественники смотрели на физхимика с ненавистью. Как будто он больше всех виноват в испорченном вечере и предстоящем судебном разбирательстве. И требуют, чтобы тот извинился перед этим цветным геем, у которого в данной ситуации море возможностей испортить жизнь всем присутствующим, а не только кругом виноватому физхимику, дремучему совку, лоху и гомофобу. То есть давят на него: делай что хочешь, но заминай скандал с этим ни в чем не повинным гражданином Соединённого королевства, так как у него все права, он – сплошное меньшинство: граф, гей, цветной и, кажется, ещё и инвалид. Закон будет на его стороне. Сибиряк – в шоке. Ему натурально срок грозит. Что делать?

Я сладко улыбаюсь Дэну – видите, имя этого коричневого голубчика вспомнил – и говорю ему, что он очень хорошенький и что я – врач, что ему срочно нужна медицинская помощь. И очень, повторяю, сладко улыбаюсь. Антон, сын Алексея Ивановича, благодетеля моего, обомлел, он никогда меня таким не видел. Я и сам от себя обомлел – беру ласково у этого Дэна из рук телефончик, а его под ручку и увожу в смотровую, то есть в мой кабинетик. Как бы ему объяснить, чтобы он понял?.. Нежно обрабатываю его рассечённую бровь, бланш под глазом; челюсть, ребра оказались целыми, однако гематомы по всему телу – видно, что сибиряк-то со страху его от души уделал – сажать есть за что. Начинаю разговаривать. Тоже предельно нежно. Выкладываю между тем на стол инструменты, которые предназначены для срочного хирургического вмешательства, глажу их и перебираю, отличные немецкие скальпели, ланцеты, хирургические ножницы, зажимы. Ещё на нервной почве протезы свои изо рта вынул и в стаканчик с водой определил… Он смотрит на всё это и потеет. Вдруг говорит, что очень писать хочет и хочет выйти. Я ему даю утку: типа ссы здесь – дверь-то я на ключ запер. Он смотрит на меня, на хирургические ножницы, на протезы мои – они ему особенно, наверное, понравились, и головой мотает: типа потерплю. Но чувствует по нарастающей, что его здесь не только лечить будут…

Я ему