Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов

объясняю, что народ мы покуда действительно дикий, медведи по улицам ходят, водку бочками пьют, к Европе ещё не совсем готовы. У нас – свои отсталые традиции: крестные ходы, то-сё, прежде чем в любви объясняться и в трусы лезть, нужно познакомиться поближе с человеком, подружить какое-то время: в кабак, в театр, на футбол сводить. Спросить: нет ли у него уже кого-то? И только тогда уже можно приставать. Ну дикари такие, понимаешь? Так что надо понять и простить. Тем более что у молодого человека есть старший товарищ, которого эта ситуация задела за живое. Тут я особенно сладко улыбнулся, намекая на себя. Он что-то наконец понял и сказал чистосердечно, что прощает, понимает, ноу проблем и просит в ответ и его понять. Я говорю ему по-английски: шит, фак ю, точно ли? Отвечаешь? А тем временем ласково, широко, по-русски улыбаюсь, он в ужасе от меня отворачивается, дрожит: ноу проблем, – опять клянётся и говорит, что писать очень хочет. Я глажу его по голове, чтобы удостовериться, что сдержит слово. Он падает на колени: только не надо со мной ничего делать, говорит, я ещё очень молодой, я жить хочу, всё, что хотите, сделаю… Ладно, говорю, я не злопамятный, ступай. А он уже встать не может, не верит, плачет, знает, как их брат в ревности изощрённо-жесток бывает. Мне даже жалко его стало, он быстро-быстро рассказал мне всю свою жизнь, трудную, надо сказать, если не врал. Бастард он, сын родовитого английского дипломата и дочери раджи, рос в Калькутте; у матери он – один, там это редкость. В школе ребята над ним издевались, потому что он не такой, как все. В пятнадцать лет не выдержал и рванул в Лондон искать отца. Пока до него добрался, много чего случилось, обманывали его, скитался, голодал, потом наконец встретился ему добрый человек, который его понял, потом другой, тот не только понял, но и помог выйти на отца, который долго его не признавал. Но признал. А главное, он перманентно страдает от одиночества: деньги и всё теперь есть, но любви нет… Рыдает, заглядывает в глаза, вылитый Джонни Депп, только коричневый, руки тянет ко мне, молит, чтобы и я его понял и простил.

Врал, не врал, но он меня растрогал. Я даже расчувствовался. От греха подальше помог ему добраться до ближнего сортира, он просил не оставлять его, но я отбился: сам, мол, давай. И возвращаюсь в коллектив. А там, как сейчас помню, телекинотеатр во всю стену повторяет, как Уэйн Руни гол забил, очень красивый проход, всех защитников обвёл подлец и мощно пробил мимо вратаря, а если бы во вратаря попал, то плохо бы ему было. Все радовались этому голу, а когда я вошёл, перестали радоваться. Засовестились. Я успокоил: полный, говорю, порядок. Подзываю физхимика, делаю ему на русском языке втык, основная мысль которого заключалась в том, что нечего тебе, дикарь, в этих кругах вращаться, ничему хорошему тебя эти джентльмены не научат, сейчас же вали отсюдова и водись только с коллегами-физхимиками, такими же дикарями, как ты, тогда, может, толк будет. То есть я его как бы примерно наказал и с позором выгнал.

И никаких последствий для сибиряка не последовало. Последовали для меня.

Визу отказались продлить. Без объяснения причин.

То ли Дэн этот всё-таки не простил мне вынужденной исповеди в смотровой и наябедничал кому-то в палате лордов. То ли кто из завистников-педиатров расстарался или ещё что-то, но кончилась моя лондонская гастроль. Так-то.

Не стал я лидером политической партии. На пустяке засыпался. На человечности.

Мерзость всё это… Ей-богу, лучше про ягодку смородины в анютиных глазках… Ту, которую я недоцеловал. Да, недоцеловал… И про другие прелести и предательства моей быстропротекшей жизни…

Педиатр умолк.

Костя не сразу смахнул британское наваждение и вернулся в будни сетуньской поймы, увидел, что по-прежнему плещет у коряг вода, утки уплыли к другому берегу, где бабушка учила внучку их кормить, с поля гольф-клуба слышалась деловая иностранная речь…

Он, конечно, никак не ожидал, что в заштатном районном педиатре может обнаружиться такое море дури, чувств, политических прозрений, демагогии и доброты. Кто он? Неужели правду рассказывает импровизатор? Ну про личную-то жизнь вроде не врёт, это было бы совсем бессовестно, а бессовестным назвать Бориса Аркадьевича было никак нельзя. Бессовестным скорее был Костя. Нет, из-за такого радиостанцию сразу прикроют. Или не прикроют?

А педиатр как ни в чём не бывало продолжил.

– Так вот Иуда, дружок-то мой, муж Бэлкин… Жизнь у него не сложилась. Убили его, после катастрофы 91-го возвысился до председателя совета директоров фирмы по поставкам медоборудования, президентом которой стал папаша Бэлки. Жили они хорошо, чисто для себя, с детьми не торопились, и как тут про детей думать, когда вжик-вжик – как щуки во время жора, миллиарды в руки плывут. Грохнули его в 95-м, взорвали вместе с ни в чём не повинным личным шофёром. И осталась Бэлка со своими анютиными глазками одна-одинёшенька…

– А откуда вы это знаете, Борис Аркадьевич?

– Так она после смерти мужа звонить мне стала, и сейчас звонит… Очень огорчает, стала почти как я… Выпивает… Московскую квартиру продала, живёт на даче, говорит, что всё ещё любит, зовёт к себе садовником, но как я маму оставлю?..

А тогда я был потрясён предательством друга. Разве это не предательство, хотя он меня уверял, что это, наоборот, акт дружеского участия, спас меня от неверного шага. А ведь и вправду спас… Зря я его бил и чуть не убил тогда. Ведь он собой пожертвовал, я-то живу, слава богу, а он где? Повторяю, это горестное обстоятельство помогло мне, обозлённому, завершить работу, которая много для меня тогда значила. Завершал я её, понятное дело, один. Учёба, работа меня не предавали. Я увлёкся некоторыми специфическими проблемами послеродового выхаживания, ну вам не обязательно знать специальные термины, у вас малыш что надо… Да, там оказалось столько закавык, разгадка которых спасла бы многих. И закавыки множатся. Остановлен естественный отбор, который до ХХ века действовал, но это другая тема…

Пропадал всё свободное от учёбы время на практике в родильных домах, много чего там увидел важного, прекрасного и мерзкого. Цинизмом напитался, и профессиональным, и обычным… Повзрослел, в личном плане жил кое-как, кое с кем, вот именно для здоровья, удержу мне порой не было… О семейной жизни не задумывался, нет, конечно, думал…

– А сейчас думаете? – прервал Костя педиатра, полагая, что он вполне имеет основания думать…

Педиатр усмехнулся, поболтал перед Костей