Девушка по имени Йоханан Гелт - Алекс Тарн

прогрессивной трактовке квир-анархистов пол совокупляющихся с собаками принципиально отличался от пола тех, кто предпочитал куриц.

– С этим еще можно было бы согласиться, – сказала она, не скрывая своего возмущения, – все-таки у куриц есть крылья, а у собак – нет. Но ведь квиры идут еще дальше, различая полы даже по собачьим породам! И что самое отвратительное, они требуют легализации браков! В то время как даже ребенку известно, что брак – наш враг, и неважно, заключен он в церкви между вагинеткой и безвагинным партнером или в хлеву между квиром и его козой. Брак – инструмент угнетения!

Вдобавок к этим непреодолимым разногласиям как квиры, так и феминистки охотно трескали сосиски и гамбургеры, что делало их заведомыми преступниками в глазах соседей-веганов. Без сомнения, обитатели сквота неизбежно передрались бы, если бы не общая анархистская цель, объединяющая их, по крайней мере, в ближайшей перспективе. Их целью было уничтожение – в самом широком смысле этого слова. Уничтожение общества, уничтожение семьи, уничтожение государства, уничтожение человечества. Можно было сколько угодно смеяться над фантазиями о коровах-людоедах, но само наличие такой мечты говорило об искреннем желании начисто извести человеческий род только потому, что его обычаи и пути казались анархистам неправильными.

Да, они выглядели нелепо и часто вызывали жалость – как во время избиения Менструазы Саган коренастым свидетелем. Моим естественным порывом в ту минуту было стремление защитить беспомощную женщину. Думаю, окажись я на крыше, когда нелегалы сталкивали оттуда избитых до полусмерти квиров, и будь у меня пистолет, а еще лучше – штурмовая винтовка, я без колебаний изрешетила бы убийц и садистов. И уж, конечно, не раздумывая, перестреляла бы поганых насильников, похитивших пухленькую девочку-феминистку. Потому что, с человеческой точки зрения, избиение женщины, убийство беззащитных и изнасилование невинной девочки – вопиющее нарушение нормы.

Получалось, что дело именно в защите нормы – безотносительно к конкретной личности того, кого бьют, убивают или насилуют. Дело в принципе. Ведь я, мягко говоря, не симпатизировала Менструазе, была едва знакома с Левойгрудьюсемнадцать и вовсе не знала замученных квиров. Но как быть, если точно известно, что все планы и действия этих людей подчинены одной главной задаче: уничтожению нормы – той самой нормы, которая дарит им защиту? Что делать – по-прежнему спасать их? Или, напротив, злорадствовать, глядя, как они падают с крыш?

Интересно, что сказал бы по этому поводу Мики… Наверно, махнул бы рукой: оставь, мол, – они сами выбрали свою судьбу. Тот, кто швыряет комья грязи в подвенечное платье, должен быть готов к последующему избиению. А потому отойди в сторонку, Бетти, не мешай естественному ходу вещей. Не можешь? Говоришь, они такие бедные, такие несчастные? Тогда представь, что перед тобой тонет новорожденный детеныш… ну, скажем, теленочек – весь из себя невинный и беспомощный. Одна лишь загвоздка: это самый первый образец людоедской породы, выведенной генетиками Дядюшки Со. Что потом от этого теленочка пойдут гулять по миру огромные стада коров-людоедов. Вытащишь ли его из потока, зная об этом? Или, напротив, вмажешь ему дубиной промеж глаз, чтоб быстрее пошел на дно? Так вот: эти твои анархисты – такие телята. Будь уверена, стоит им размножиться и нарастить мышцы – и нас уже ничего не спасет. Тебя, меня, Малыша – всех, до единого…

Так сказал бы мой Мики, и я вряд ли смогла бы что-либо возразить. Возможно, полторы-две сотни шлимазлов, безнаказанно дебоширящих в полуторамиллионном городе и его окрестностях, и впрямь не заслуживали милосердия, поскольку представляли собой зародыши будущей адской армии, грозящей истребить наши нормы, наши семьи, наши дома, наши города и в конечном итоге все человечество. Но тем не менее что-то мешало мне с легким сердцем списать их из числа подлежащих защите. Как не пожалеть семнадцатилетнюю дурочку, изнасилованную дюжиной мерзавцев и чудом избавленную потом от продажи в самый отвратный из всех видов рабства? При всем вреде, который они причиняли своим хулиганством, речь пока еще шла о горстке юродивых, блаженных идиотов, самостоятельно загнавших себя в какие-то невообразимо нелепые, бессмысленные тупики. Да-да, об идиотах, а не о коровах-людоедах из горячечных фантазий «эсэсовки» Захавы.

Меня не покидало чувство, что этих дурачков использует кто-то намного более хитрый и расчетливый. Что кто-то прячется за их живописным хаосом, за скандалами и погромами, которые они устраивают чуть ли не ежедневно. Известно, что удобней всего проворачивать темные делишки не в темноте и в тиши, как полагают некоторые, а как раз на свету, под прикрытием шумного ярмарочного балагана, когда глаза публики и полиции устремлены на сцену. Самое время резать карманы, а то и животы: пока не кончится представление, никто не обнаружит пропажу, никто не обратит внимания на присевшего у забора – не иначе как по пьяни – человека, никто не услышит предсмертного стона в оглушительном грохоте музыки.

Не знаю, что заставляло меня так думать – разве что косвенные признаки. «Фиолетовые», «сиреневые» и «зеленые» не больно-то роскошествовали. Фургоны, в которых мы ездили громить свадьбу, принадлежали, как и многое другое в сквоте, «черно-черной» группе «стритфайтеров» – уличных бойцов. Они занимали тут целое крыло и, по словам Захавы, заправляли всем, что происходило в здании.

– Что значит «всем»? – спросила я.

– Всем, – повторила она. – Транспортом, деньгами, материалами, тренировками, инструкторами. Когда надо вытащить кого-то из полиции, они присылают адвокатов. Если есть проблемы с беженцами – решают тоже они. Кстати, там же обретается и Призрак, которого ты ждешь. Только не спрашивай, как туда попасть. В их крыло не пускают без приглашения.

– Ты сама там бывала?

Захава презрительно сморщилась:

– Мне там ловить нечего. Мы этих «черных» не любим. Жрут мясо, носят кожу, не выносят квиров, да еще и мужики там командуют. Чертов патриархат. Наши анархо-феминистки называют их «мэн-архистами». Типа, «мэн» – мужчина. Короче, ничего хорошего. Коровы Дядюшки Со сожрут их первыми и правильно сделают…

– Странно, – сказала я. – Ты говоришь, они тут всем заправляют и при этом не выносят квиров. Тогда вопрос: почему «черные» их терпят? Могли бы и выгнать.

– А черт их знает… – пожала плечами Захава. – Зачем-то нужны.

К исходу восьмого дня моего абсолютно бесплодного пребывания в сквоте я решила, что с меня хватит. Призрак так и не объявился, Дядюшка Со оставался загадкой, от тесного общения с анархистками тошнило, а уж когда веганки принимались пускать гороховые ветры в наглухо запертом помещении, мне и вовсе хотелось сдохнуть и быть похороненной в братской могиле безымянных жертв глобального потепления. Мой обратный билет был с открытой датой; я позвонила, зарегистрировалась на завтрашний полдень и только тогда осознала, как хочу домой. К тоске по родному гнезду примешивалась досада. Неделя с лишним псу под хвост! Прав был Мики, говоря, что не стоит сюда лететь.

В ночь перед вылетом я не сомкнула глаз. Как видно, соседки по комнате решили до конца использовать свой последний шанс отравить меня газовой атакой, как потерявшего противогаз солдата Первой мировой. В третьем часу ночи я не выдержала и обратилась в бегство, то есть, скрежеща зубами, достала из-под койки собранный с вечера чемодан и спустилась во двор.

Там пахло ранней осенью и так восхитительно дышалось, что у меня закружилась голова. Я села на ступеньку и прислонилась к стене. Внутренний двор был все еще частью сквота, но после отвратной спальни веганов и размалеванных истеричными лозунгами коридоров анархо-феминисток свежий воздух казался неимоверным даром природы любому живому существу – особенно такому, чья душа измочалена человеческим безумием. Эту природу действительно хотелось холить, лелеять и защищать – прежде всего, от ее самозваных защитников. Хорошо, что они хотя бы закрывают окна. Но лучше бы ими не пахло вообще…

Я даже не дышала, а пила каждый вдох, глотая душистую смесь запахов ночного осеннего города: желтеющих лип, краснеющих кленов, зреющих каштанов, пивных садов, свежей выпечки, остывающих тротуаров, торговых грузовичков, уже начавших развозить товары по их утреннему назначению. Воздух пах жизнью – нормальной городской жизнью. Пах нормой – той самой нормой, которую так люто ненавидели обитатели сумасшедшего дома, где я по собственной дурости провела больше недели. Именно этого они и хотят лишить нас: воздуха, нашего воздуха. Хотят, не очень-то понимая, что сами тоже задохнутся вместе со всеми. А может, и понимая: ведь ненависть часто пересиливает страх смерти…

На меня накатила слабость – такая, что не хотелось шевелиться.