Бесконечное землетрясение - Эван Дара

выбираю самый глубокий след и тяжело тащусь мимо уткнувшегося в землю серого рыла мертвого ящера. Я отмечаю, что сиденья в его брюхе вырваны, и выскакивает первый за день волдырь. Жестоко опалив средний сустав безымянного пальца на левой руке. Следовало это предвидеть. Но не предвидел. Я не предвидел. Я перемещаю землежаждущий камень так, чтобы он не давил на жгучую ссадину. Лучше. Пока к волдырю не прикасается ткань обмотки и всего меня не пронзает иглами.

Теперь камень передвинут, и я больше не вижу ног. Но это знакомо. Я уже имел с этим дело. Помни: камни, расщелины в почве, оголенные корни — все это находится в движении. Поднимай ноги высоко, не споткнись. Разворачивая бедра, я выставляю голени вперед: раз, два, теперь просто иди дальше. Тяпай влево, тяпай назад и просто иди дальше. Но своих ног, несущих вес, удерживающих вес, ударяющихся о низ камня, я не вижу. Где-то через каждые шесть шагов кончик слишком длинного опорка высовывается из-под подвижного камня, затем скрывается снова. И на протяжении всего пути моя голова вытекает из верха камня. Ее тень видоизменяется, потом сужается до извилистого ручейка, потом ускользает. Твердое превращается в жидкое. Живое автозатмение, которое вне зависимости от угла принимает форму моего тела. Своенравный и неузнаваемый иероглиф, который есть форма моего тела.

На тропе В телодрожь. Одно трепещущее тело волочит длинный серый мешок, другое загребает вперед на двух длинных палках, еще одно тащит скребуще-бренчащую металлическую тележку без колес. Другие, их несколько, мытарятся с камнями. Люди-каракули уменьшаются вдали, под неумолимым солнцем. Всякий стыд утрачен. В молчании и землегрохоте.

Сама тропа — одно название. Асфальт трескается и шелушится, как псориазная кожа аллигатора. Я тащу себя в путь длиной сто восемьдесят шагов от Западных ворот и принимаю асфальтовую позу: плечи наклонены вперед, руки полностью вытянуты, камень, насколько возможно, держу подальше от голеней и коленей — каждый шаг мучение. На кончиках пальцев холодное давление тяжести.

Я продвигаюсь на один шаг, два, и меня молниеносно разворачивает на месте молодой пацан, прущий мимо. Он не замедляет хода и не поворачивается, когда мой камень обрушивается на землю. Один угол камня дробится и отваливается. Я смотрю на утрату: шесть процентов от веса камня как минимум. Это мне убыток. Теперь девятнадцать флоринов. Определенно в районе девятнадцати, вот что я получу. Но камень от этого не станет легче.

Я опускаюсь на колено, чтобы поднять его, смотрю на того самого парня, вполуприпрыжку мчащегося по пульсирующему асфальту. Он использует сопротивление и подъем земли, словно скачет по плавающим бревнам. Он тоже несет камень. Но, вероятно, меньше моего. Удаляясь по направлению к горизонту, он водит руками, будто работает косой, чтобы удержать его. Преобразуя неизбежное падение в силу, толкающую его вперед. Я пробовал так делать. Но у него камень меньше. Намного меньше, в этом нет сомнений.

Всего два-пять-семь человек ждут возле проволочного ограждения. Высокий, десять футов, забор каким-то образом стоит, простираясь в обоих направлениях далеко, туда, где ни один из обитающих с этой стороны никогда не был. Ворота открыты, но никто не входит. Я часто дышу, весь склизкий и липкий от пота. Но пячусь и ныряю за дерево, чтобы убедиться, что меня не видно. Вероятно, это излишне. Жандарм меня не заметит. Он очень занят тем, что пучит глаза и нацеливает их на людей в очереди. Ему положено следить за соблюдением тишины.

Теперь вопрос. Положить камень на землю или держать его в руках? Если положишь, придется снова его поднимать. А если держать, надежда только на то, что благодаря случайным сокращениям мышц он покажется легче. Я бросаю камень. Как будто у меня был выбор. Камень задевает мизинец правой ноги. Я слышу разъяренный голос. Не успел отпрыгнуть. Ты не успел.

Но ничего страшного. Боль не смертельная. Потом жжение.

Бросая быстрые взгляды, слежу за очередью у забора. За медленными полушагами ждущих людей. За их остановками. Их туниками, похожими на стекающий свечной воск. Одно тело падает. Так и остается лежать. Локтями вверх. Жандарм вздымается и хватается за свой поручень. А позади него — молчаливые трех- и четырехэтажные дома, под крышей.

Очередь сокращается до двух человек, но затем мимо меня проталкивается какой-то парень, и их становится трое. Ну и хамство. Но ладно. Я правильно сделал, положив камень на землю. Теперь у меня больше времени сосредоточиться и обуздать свои журчащие нервы. Подготовиться войти.

Очередь уменьшается до одного последнего эскиза человека, прижимающего к груди камень и шатающегося вперед-назад. Я приседаю, сую пальцы в почву, выдергиваю из нее своего спутника и иду.

Через пятнадцать шагов я покачиваюсь, как будто силы мне изменяют, затем останавливаюсь и поднимаю камень, позаботившись о том, чтобы руки заметно дрожали. Опуская камень на плечо, я прикидываюсь, будто ноги у меня подгибаются и я чуть не падаю на землю. В профиль, чтобы жандарм не мог этого не заметить.

Потом я приближаюсь к посту охраны. Прячу лицо за лежащим на плече камнем, не поворачиваюсь к жандарму и ничего не говорю. Ему скучно, лениво, он и сам трясется. Он не станет прикладывать усилия, чтобы разглядывать меня. Я слышу, как он пыхтит и хватается за поручень, потом слышу, как его ноги перестают взбивать землю. Он снова обретает устойчивость. Через несколько секунд я чувствую толчок. Жандарм ставит печать на мой камень.

ОСОБНЯК ЧЕТЫРЕ, МАЛЫЙ, — говорит он.

Я быстро прорываюсь мимо и рысью устремляюсь к указанному дому. Сердце успокаивается, даже несмотря на то, что я двигаюсь быстрее.

Я прохожу мимо водоноса, склонившегося под углом сорок градусов под конусами, наброшенными ему на плечи. Какой-то мужчина распростерся в медальоне почерневшей от пота земли. Дети сгибаются полугоризонтально под камнями, крест-накрест пристегнутыми к их спинам. Я тащусь к прорабу и кладу свой камень у его ног. У меня уходит десять секунд на то, чтобы отдышаться, расслабить мышцы и с хрустом выпрямиться. Я сгибаю и разгибаю руки, чувствуя, как восстанавливается кровообращение, из уголка глаза сочится благо, или нет, влага. Я говорю себе: расслабься. Теперь можно. Только тогда я замечаю, что миротряска снизилась до уровня Q1.

Прораб высокий и довольно упитанный, борода — серое облако, заржавленное пылью. Он смотрит на мой паданец, ничего не говорит, соскребает печать и отступает в сторону. Подбегает каменщик. Он приседает, на мгновение теряет почву под ногами, чуть не опрокидывается, затем уносит камень.

Особняк четыре — дом с тремя щипцами, по одному на