Хорошая женщина - Луис Бромфильд

по всей Азии.) Но в свое время это дело весьма тягостно отразилось на нервической диспепсии ее раздражительного брата, причинив ему много волнений, и стоило правительству изрядной суммы денег. Зато оно укрепило легенду о деловой поездке мистера Даунса в Китай и, таким образом, облекло его супругу большим достоинством и уважением в глазах людей, чем обычно выпадает на долю покинутой жены.

В течение этих долгих лет обаяние мистера Даунса постепенно тускнело, и, в конце-концов, ей удалось убедить себя, что, в сущности говоря, он был ничтожеством, посмеявшимся над ее чувствами, бездельником, которого она никогда по-настоящему не любила — или, во всяком случае, любила лишь настолько, чтобы оправдать существование сына перед лицом господа бога. Если бы он «остался в живых», говорила она себе, он продолжал бы свою беспутную, легкомысленную жизнь, оставив ее и сына на милость диспептика-Эльмера. При сложившихся же обстоятельствах она добилась успеха и приличного состояния. Ее некогда страстная и довольно постыдная надежда на его возвращение казалась теперь такой далекой. Теперь она уже не жаждала его возвращения и только боялась, как бы он не встал из гроба, куда его так тщательно запрятали. Много лет этот страх тревожил ее сон, но проходил год за годом без единой весточки от мужа, и под конец она решила, что он, вероятно, и на самом деле умер. Правда, по временам с уст ее все еще срывались выражения, едва ее не выдававшие, например: «Когда мистер Даунс нас покинул…», но, в конце-концов, в них можно было вложить какой угодно смысл.

Каждую ночь благодарила она бога за то, что ее сын — «их сын», принуждена она была сознаться — никогда не узнает, каким «бездельником» был его отец. Для этого полусиротки она была и отцом, и матерью, и ее воспитание оставило на нем свой след. Ее сын стал прекрасным молодым человеком, не узнавшим таких пороков, как курение, пьянство и так далее. Он женился на Наоми Поттс (пользовавшейся во всем набожном мире славой «самой молодой проповедницы слова божия») и отправился просвещать евангельским словом несчастных язычников, обитавших в новооткрытых областях между озером Виктория-Ньянца и Индийским океаном. Он, Наоми и еще один миссионер были первыми проповедниками, ступившими на эту землю. «Мой сын, — гордо говаривала миссис Даунс, — глава миссии в дебрях Африки». «В дебрях Африки», — иначе она не выражалась.

Нет, часто раздумывала она, нельзя представить себе, что Филипп — такой красивый, такой чистый душой и телом, созданный, можно сказать, ее собственными руками, что этот Филипп — сын Джэзона. Только одного она не могла сделать — изменить его наружность: в нем была та же слегка кошачья красота, которая погубила его отца, погубила тем, что заставляла женщин бросаться ему на шею. Вот этого она никак не могла понять: как могут женщины бросаться мужчине на шею, — даже если этот мужчина такой красавец, как Джэзон.

2

При виде письма, так небрежно брошенного легкомысленной Эсси на стол, миссис Даунс почувствовала досаду: ведь получи она его во-время, она могла бы прочесть его вслух дамам из «Общества Трезвости». Только час тому назад она «злоупотребила терпением» этих дам, прочитав «одно из чрезвычайно интересных писем сына о его работе в дебрях Африки». Письмо это еще хрустело в ее ридикюле, наполняя ее сердце безмерной гордостью, — ибо разве вся карьера Филиппа не говорила лишний раз о силе ее воли? Не будь Эсси таким ничтожеством, она могла бы прочесть на заседании целых два письма.

Миссис Даунс направила свое грузное тело к столу, насадила на нос пенснэ, разорвала смятый конверт и, держа письмо, по своей дальнозоркости, в вытянутой руке, приступила к чтению.

С первого взгляда ее смутила краткость письма и отсутствие приписки от Наоми. Обычно Филипп писал длиннейшие письма.

«Дорогая мама!

Я страшно тороплюсь и хочу только сказать тебе, что, пока эти строки дойдут до тебя, мы будем уже на пути домой.

Не знаю, дошли ли до вас известия о восстании племен, обитающих к северу от Мегамбо. Они напали на миссию, и мы едва не погибли. Я был ранен, но не тяжело. Наоми здорова. Вместе с нами отстреливалась одна чудаковатая англичанка. Она — женщина средних лет, сестра генерала английской службы. Отнюдь не миссионерка, она путешествовала, осматривая страну, и охотилась на крупную дичь.

Через десять дней мы сядем на пароход в Капштадте и к Рождеству будем дома. Я должен тебе сказать, что ошибся в своем призвании и решил сложить с себя сан проповедника. Потому-то я и возвращаюсь на родину. Наоми против этого, но, убедившись в твердости моего решения, она пожелала уехать со мной.

Я постараюсь написать тебе из Капштадта, но не обещаю наверное. Я очень расстроен и чувствую себя совсем больным.

Твой любящий сын Филипп».

Она уставилась на письмо, потеряв на минуту способность логически мыслить. Руки ее, не дрожавшие никогда, затряслись. На мгновенье, но только на мгновенье, почувствовала она себя разбитым человеком. Затем она медленно перечитала письмо. Поразмыслив, она ясно поняла, что он сильно потрясен. Письмо было написано наспех и беспорядочно составлено. Даже почерк изменился: место точных и закругленных линий заняли какие-то изломанные, нервные росчерки. И в конце не было обычной фразы: «Мы молимся за тебя каждый вечер».

Сидя в полосе света под розовым абажуром, миссис Даунс пыталась проникнуть в смысл письма. Чувство полного одиночества охватило ее, то чувство, которое она испытала много лет тому назад, прочитав на этом самом месте письмо Джэзона. Филипп возвращается на родину, оставив проповедь слова божия в дебрях Африки! Филипп, всегда и во всем уповавший на бога! «Я ошибся в своем призвании». Что он хотел этим сказать? Разве можно ошибиться в божественном призвании?

Дело серьезное, — это она ясно видела. Он даже не дождался письма от нее. Если бы она только успела написать, все бы безусловно изменилось. И затем — этот зловещий намек, что он оставил бы Наоми в Африке, если бы она не решила последовать за ним. Случилось что-то странное, что-то ужасное, чувствовала она, ибо иначе невозможно было объяснить этот внезапный упадок духа. На причины его не было никаких указаний, если только (шевельнулось подозрение) тут не замешана та англичанка. Она почувствовала на мгновенье, что имеет дело с какой-то страшной тайной, — и ужаснулась.

Когда она несколько успокоилась, ей пришло в голову, что это странное, непонятное письмо можно, пожалуй, объяснить лихорадкой, которой он болел дважды, что оно, быть-может, написано