Хорошая женщина - Луис Бромфильд

5

Дожив до двадцати трех лет, Филипп остался мальчиком, на редкость отчужденным от действительной жизни, и со страстью отрока отдал свое сердце богу и небу. Он не знал любви, кроме той, что горела в нем чистым пламенем для матери, и несмотря на мучительные порывы страстной натуры, ничего не понимал в красоте. В нем, как и в Наоми, пламя веры пожирало все остальное, но в нем это пламя иногда колебалось и почти сходило на-нет…

Он не знал, любит ли он Наоми, или нет, не знал, в чем должно выражаться это чувство. Они были братом и сестрой во Христе, и связывала их небесная любовь. Она должна была сделаться его женой по божественному внушению, которое медленно и постепенно проникало в его сознание.

Случилось это в те несколько месяцев, которые Наоми провела в доме его матери, куда она приехала на побывку, оставив своего отца на миссионерском посту у озера Чад. В церкви и на молитвенных собраниях, где она произносила проповеди с тех самых кафедр, с которых когда-то говорил великий проповедник Гомер Квэкенброш, прихожане взирали на нее почта как на святую. В этой насыщенной благочестием атмосфере от нее исходило положительно небесное сияние. В двадцать три года она была настоящей миссионеркой, родившейся и выросшей в миссии. Филипп слушал ее странный громкий, но деревянный голос, говоривший о ее переживаниях в Африке, и какое-то навождение овладело им. Его охватило желание последовать за ней, взять в руки факел (как она выражалась) и разогнать его светом языческий мрак. Он не отдавал себе отчета в том, что его привлекает не подвиг веры, а таинственная романтика Африки. Однажды вечером, после одного из таких молитвенных собраний, он заявил матери, что желает стать не священником местного прихода, но миссионером. Они пали на колени, и Эмма Даунс, заливаясь слезами, возблагодарила господа за то, что он призвал ее сына на высокое служение.

И затем каким-то образом он женился на Наоми, не понимая, что он согласился на этот брак и даже желал его потому, что влюбился совсем не в Наоми Поттс, но в таинственный аромат Африки, исходивший от ее худосочной фигуры и ее вульгарных, безвкусных костюмов. Брак этот осчастливил его мать, а она всегда и во всем была права.

Филипп так никогда и не понял, что женился, не зная, что такое молодость. Юноша исключительно пылкий и мечтательный, он вдруг, под влиянием внезапно нахлынувшего чувства, сделался женатым человеком. И все же по временам он, словно просыпаясь от сна, ловил себя на том, что с удивлением смотрит на Наоми, занимающуюся спокойно своим делом, и не понимает, каким образом она могла стать его женой, — она, этот совершенно посторонний человек, который часто казался ему гораздо ближе к Свенсону, чем к нему самому.

Трудно было делиться мыслями с Наоми или даже думать о ней, как о спутнице жизни. Она работала, как мужчина, и спала слишком безмятежно. Она не знала никаких сомнений. Ухаживая за мужем и за Свенсоном, лежавшими в лихорадке, она не знала усталости, и выражение святости не покидало ее плоского веснущатого лица. «Вероятно, в глазах у христианских мучеников был такой же ясный, чистый взгляд», думалось ему, когда жар и озноб оставляли на время его несчастное, дрожащее тело. При взгляде на Наоми, ваша вера не могла не укрепиться. Она действовала лучше, чем чтение слова божьего.

И все-таки она всегда казалась ему не совсем реальной, не совсем человеком. Ничто не связывало их, кроме общего дела.

6

В конце концов, не молитвы дали им некоторый покой и отдых, а наступление сухого времени года. Они постепенно выучились, как предохранять себя от москитов, как поддерживать огонь, чтобы отгонять рыскавших кругом зверей, как перехитрить дикобразов, пожиравших их посевы, и полчища прожорливых муравьев, дважды совершавших нашествие на их поселок и едва не уничтоживших даже их жилища. Им удалось убедить туземцев, что они — не боги и не торговцы рабами, а только люди, пришедшие спасти их души от ужасной участи.

И опять-таки это удалось не Филиппу, а Наоми, — словно чернокожие инстинктом чуяли, что ему не хватает чего-то, пылавшего ярким пламенем в сердце Наоми. Она сумела приручить туземных девушек, одаряя их жалкими безделушками из собственного скудного запаса. И в один прекрасный день, возвратившись с охоты на уток, Филипп застал ее в кругу негритянок, которым она рассказывала библейскую историю на причудливом жаргоне из смеси жестов, слов из наречия банту и диких гортанных звуков, подслушанных ею у туземцев.

В конце второго года, когда туземцам явно наскучили проповеди и все ясней стала обнаруживаться тщетность усилий обратить их в истинную веру, Филиппом овладели ужасные подозрения. Издерганные нервы не выдержали. Ему стало казаться, что какая-то смутная, непреодолимая сила толкает Наоми и Свенсона друг к другу, что между ними возникает какой-то молчаливый союз против него, Филиппа. Это мучительное ощущение нельзя было даже назвать ревностью, которая, по крайней мере, была бы чем-то ясным и определенным. Он чувствовал только каким-то необъяснимым образом, что нити взаимного понимания, связывавшие тех двоих, оставляют его в стороне. И, быть-может, чувство это не имело никаких оснований. Наоми была его женой и повиновалась ему так же, как и Свенсон. Но даже это подчиненное положение как-будто сближало их.

Мысль о неверности Наоми никогда не приходила ему в голову, потому что подобным понятиям не было места в их быту. Он знал, что она так же девственна, как роса, падавшая холодными ночами на траву. Любовь, страсть, желание для них не существовали, если не считать некоторых шокирующих проявлений этих чувств среди чернокожих. Но бывали минуты, когда у него кружилась голова и когда вся вселенная, казалось, колебалась вокруг него. Тогда ужас и стыд овладевали им, и только бродя часами вокруг озера находил он душевный покой. Но однажды он очнулся на самом краю берега, готовый совершить тягчайший грех для служителя бога — покончить с собой.

С этой минуты к его терзаниям прибавилось еще одно — страх сойти с ума.

Часто лежал он по ночам без сна и мучился, не понимая, что ему не дает покоя. Он знал только, что это каким-то образом связано с Наоми, лежавшей у противоположной стены хижины. Она спала как ребенок, и на лице ее, освещенном огнем, была написана кроткая