Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

и месте, откуда я родом. Ничему не суждено умереть в обществе рассказчиков. Все, что есть — и хорошее, и плохое — возводят и передают от одного поколения другому. И все передаваемое раскрашивается и обретает форму за счет тех, кто приносит слова с собой.

Если все именно так, то истинны ли их истории? Я убежден, что да. Какому бы насилию не подвергалось их коллективно-бессознательное письмо, дух его остается нетронутым и истинным. Он — их заметки о себе, их понимание себя. И именно по этой причине я взялся писать эту книгу — мне никогда до конца не было ясно, кто есть я сам.

Я всегда менял личины с легкостью, подобной тому, как другие люди меняют одежду. Даже голос мой, его интонации и ритмы, не кажутся мне моими собственными. Во время работы журналистом, записывая большие интервью с политиками, кинозвездами или водителями грузовиков, мой голос, к третьей или четвертой пленке, неизбежно терял отличия от голоса интервьюируемого человека. Какой-то внутренний подражатель во мне улавливал любые вербальные тики или манеры, чтобы мимикрировать под них. Этот подражатель никогда особенно не радовал меня и чаще беспокоил.

Но кем бы я ни был, мои корни произрастают из округа Бейкон, откуда я уехал в семнадцать, чтобы вступить в морскую пехоту, и куда я больше никогда не возвращался надолго. Я всегда знал, что та часть меня, которая никуда не исчезнет — это место, где я родился и где происходили все важные события моей жизни, когда мне было шесть лет. Поиск этих шести лет неизбежно привел меня к истории о ранней жизни и ранней смерти папы. Соответственно, мне пришлось полагаться не только на свою память, но и на память других для написания биографии детства, неизбежно связанной с биографией места, образом жизни, навсегда сгинувшим с лица земли.

Ветреным мартовским днем 1927-го, прямо перед его двадцатитрехлетием, мой папа вернулся домой вместе со своим другом Сесилом на Форде-Т. Шесть лет они провели в болотах, но никуда не торопились. С бутылкой виски на двоих, стоявшей на дне салона, они потратили около трех недель, чтобы проехать 500 миль к побережью Флориды по первому американскому шоссе — асфальтированной двухполосной дороге, шедшей по берегу океана от Майами до Форт Пирса, Дэйтоны и до Джексонвилля. От Джексонвилля они срезали дорогу к реке Сент-Мэрис, отделяющей Флориду от Джорджии. Воздух потяжелел и наполнился запахом скипидара и сосен, когда они ехали на север через Фолкстон и Уэйкросс, и наконец через Алму — город грязных улиц, хлопковой фабрики, склада, двух продуктовых магазинов, магазина семян и удобрений, и докторского кабинета, у которого, помимо кассового аппарата, имелась пара загонов, чтобы хранить в них выручку, когда оплата поступала курами, козами и свиньями.

Папа вез с собой обувную коробку, набитую его фотографиями с пятью или шестью друзьями. На всех снимках парни держали бутылки виски, пистолеты, ружья, енотов и поводки с аллигаторами, там, в суровом перекопанном море кустов и мангровых болот, по которым они прокладывали Тамиами Трэйл.

Пока я работаю, я держу при себе эти фотографии, теперь пожелтевшие, все еще в картонной коробке — их идеальном хранилище. За более чем четыре дека–ды, каждый год или около того, когда старая коробка изнашивалась, я перекладывал фотографии в новую. Однажды я перенес их в тяжелый кожаный альбом, чтобы они лучше сохранились, так мне тогда казалось. Но спустя неделю я вернул все как было. Альбом не подходил им. Мне не нравилось смотреть как они зажаты в плотных крепких страницах. Тогда я не придал этому значения, но сейчас понимаю — все дело в том, что рваная, ненадежная картонная коробка намного точнее отражала мою хрупкую связь с папой, которого я никогда не знал, но чье присутствие не оставляло меня, преследуя на расстоянии и очень-очень близко, как какая-то смутная, едва различимая тень.

Глядя на те фотографии, мне кажется, что я вижу нечто из того, кем был мой папа и нечто из того, кем стал я сам. Он был выше меня, шесть футов два дюйма, при стабильном весе около ста семидесяти фунтов. Все в нем — как он стоял, каждое его движение — выдавало мужчину неиссякаемой и обильной энергии, мужчину, который верил до мозга костей, что все достойное действия не должно оставаться в забвении. Его ружье всегда наготове; его голова всегда откинута назад, затеняемая бутылкой виски над собой. Ему хватало проблем, хворей и потерь в его короткой жизни, столько несчастий вполне могло бы сломить обычного человека, папа же лишь чаще улыбался, почти маниакальной улыбкой, растягивая рот, полный уже расшатанных пиореей зубов. Эта болезнь лишит его двух верхних передних резцов вскоре после моего рождения.

Они пробирались вдоль побережья Флориды, останавливаясь то здесь, то там, застряв в Джексонвилле почти на неделю, выпивая и шумя так, как это делают молодые трудяги, что после тяжелой работы наконец обзавелись деньгами, не затыкаясь, по новой пересказывая что они сделали и где побывали, и куда они держат путь, и на что они и их семьи надеются, хотя мой отец и влачил за собой уверенность, что у него никогда не будет детей.

— Это не самое худшее, что может случиться, — сказал Сесил. — Ты просто частично кастрирован.

— Не очень-то это смешно, Сесил.

— Я и не думал. Но это все еще не самое худшее.

Они плыли по реке Сент-Мэрис на арендованной лодке, дрейфовали, пили, игнорировали дерганье пробки на концах своих лесок. После шести лет в болотах их не волновало, поймают ли они что-то, рыбы там было едва ли не больше чем москитов.

Папа сказал:

— Если это не худшая вещь, то она ею побудет, пока не случится еще чего-то похуже.

Сесил одарил его неспешной пьяной улыбкой — улыбкой, одновременно полной издевки и любви.

— Хуже всего было бы позволить тому старику и его мальцу сожрать тебя заживо.

— Они должны были сделать это по воле Бога.

— Ох, они все сделали верно. Они уже съели нескольких до того, как начали оценивать насколько ты нежен.

— Наверн. Умирать вроде не так тяжело. Если не задумываться, то люди вообще умирают так направо и налево.

Сесил ответил:

— Одно дело — просто умирать. Лишаться головы — кой-че другое.

Они не были жестокими людьми, но их жизни были полны жестокости. Когда папа впервые оказался в Эверглейдсе, он начал с бригады, которая рыла предварительную полосу отвода и,