Потерянная эпопея - Алис Зенитер

Его первой подростковой мечтой – его-то, Ручья,– было проповедовать в новой Церкви: стать комментатором баскетбольных матчей. К сожалению, каледонская команда после надежд, порожденных завоеванием бронзовой медали на чемпионате Океании в 1997-м, так больше и не поднялась до уровня, который превратил бы ее матчи в торжественные мессы и потребовал бурного слова Ручья. Но вкус к проповеди он сохранил. Он доказывает это каждый день, как в группе эмпатии насилия, так и перед мамашами, когда устраивает бинго. Иногда ему грустно, что его аудитории столь малочисленны. Он мечтает вести передачу на радио в масштабе страны – и тогда Старцы увидят, ленив ли он и болтается ли как навоз в проруби. Но на «Радио Джиидо», хотя заставка до странности развязно поет, что в этой стране права канакского народа игнорируются (сясясяся-а, эхом подхватывает хор), никогда и слышать не захотят об эмпатии насилия. В конце концов, они живут на общественные субсидии.

Ведущего, которым мог бы быть, он представляет себе как помесь жрецов своего детства с их мудрым и мирным словом и фигур более зрелищных, более драматических, как Джеймс Браун, исполняющий Please, Please, Please и снова и снова падающий наземь, отказываясь от утешительного и царственного плаща, который приносят ему двое участников его группы, и на этом заканчивая песню. Он мечтает о длинных передачах, в которых многое объяснит слушателям и слушательницам. Он отвечает на их вопросы сам себе, быстро складывая стульчики. Он не может долго оставаться на одном месте, хотя приходят новые любительницы игры или мамаши требуют еще партию, две партии, десять партий. Ему не хочется, чтобы явилась полиция, конфисковала его оборудование и заработок и препроводила его в участок. Не за это. Не за бинго, которое нужно лишь для его пропитания и не представляет само по себе ничего интересного. Он убирает все за несколько минут и уходит, прокручивая в голове вымышленную, но блестящую передачу, когда телефон в радиостудии разрывается от звонков.

Корреспондент: Как быть, когда белые говорят, что пора прекратить говорить о колонизации?

Ручей: У тебя есть несколько вариантов. Первый – ответить, что ты готов прекратить о ней говорить, но в таком случае тебе должны вернуть твои земли. Потому что, когда говорят, что речь надо вести о другом, подразумевают, что это давние проблемы. Но как эти проблемы могут быть давними, если мы все еще живем там, куда загнала нас колонизация?

Другой вариант – немедленно согласиться, но сохранить за собой выбор темы, заговорить на тему, неприятную белым или в которой они ничего не смыслят, о ссоре вождей, например. Потому что они, прося говорить о другом, подразумевают вот что: можно ли говорить на тему, от которой не испытаешь неловкости? Они говорят: я хочу чувствовать себя комфортно, у меня нет ни малейшего желания чувствовать себя виноватым. А этого мы не можем им дать. Если они чувствуют, что все разговоры – источник неловкости для них, пусть соглашаются говорить о колонизации.

К: Возможны ли смешанные пары?

Р: Аху, сестра моя, хороший вопрос. Газеты пишут, что да. А я склонен думать, что нет: боюсь, что они всегда находятся в отношениях «сильный – слабый», в борьбе за ассимиляцию. Но когда я был в последний раз в маленьком аэропорту Маженты, то видел белую девушку и юношу-канака, они так крепко обнимались, так горячо омывали друг друга слезами в миг разлуки, что я подумал: коль скоро они влюблены безумно, то это возможно, конечно, возможно. Вот когда они начнут ссориться, тогда будут проблемы. А sooner or later[15] ссориться они начнут.

К: Я вот думаю… в Новой Зеландии все танцуют хаку[16]. В любой общине ребенок учит ее в школе. Но конкретно про нас – почему есть люди, которые здесь живут, иные давно, и никогда не прикасались к обычаю? Почему?

Р: Я бы сказал, что тут разные случаи. Если речь идет, например, о туристах, походниках, не надо сердиться. They know nothing[17]. И, вероятно, поддержали бы обычай с чрезмерным энтузиазмом, если бы знали. Они доставали бы циновки и банкноты из рюкзаков, и просили бы приюта, и фотографировались бы, а нам было бы неловко за них и неприятно, что приходится соблюдать обычай каждые пять минут. Но если речь о здешних людях, о здешних официально, или о людях с торговыми интересами, надо дать им понять, почувствовать, до какой степени их демарш оскорбителен. Например, надо говорить с ними, повернувшись спиной, или прощаться посреди фразы, или порыться в их чемоданчике, или положить им кота на колени, не спрашивая разрешения, или даже просто сесть им на колени. А потом надо им сказать: то, что ты сейчас почувствовал, чувствуем мы все здесь, потому что ты думал, что можешь проскочить этапы, проигнорировать наше согласие. Ты приходишь ко мне и ведешь себя как дома, и это лишает меня даже свободы оказать тебе прием. В следующий раз, когда придешь ко мне, делай первые жесты первым. Представься, поздоровайся и признай, что ты на пороге моего дома.

Август

– Ты не заметила, да ты дура или как?

Тасс посмеивается, отпив глоток пива. Когда Лори пьет, она говорит так, будто выступает на сцене без микрофона, а последние ряды при этом якобы не хотят упустить ни малейшей из ее шуток, то есть переигрывает куда больше необходимого – не только громкость, но и широта жестов и взгляд вдаль вытаращенными голубыми глазами. Это у нее с пятнадцати лет: после двух кружек пива каждая фраза – триумф, фанфары.

– Я тебе говорю, у нее татуировка, маленькая, уродливая и сепаратистская. Как ты ухитрилась ее не заметить?

Говорить о телах своих учениц – любимое занятие Лори, под алкоголь или нет, и Тасс порой утомляет это, потому что тела ее, а теперь их учениц постоянно приводят ее в ярость. Лори злится на слишком красивых и слишком хороших девчонок, тех, что сложены как в рекламе, с торчащими грудями, и длинными ногами, и плоским животом, крошечного росточка, тех, у кого идеальная линия ключиц под открытой майкой, у кого красивые руки с наманикюренными ноготками. Но злится она и на некрасивых, с их красными набухшими прыщами, усиками,