Последняя любовь бабы Дуни - Алина Бронски

— Вы же баба Дуня, да?

Я киваю. Она шмыгает носом, как девчонка, вытирает рукой лицо и достает какой-то маленький прямоугольник из сумки.

— Можно?

Не успеваю я ответить, как она прижимается щекой к моему лицу и фотографирует нас своим портативным телефоном. Потом берет за руку Глашу, и они уходят к машине.

Милиционер кричит женщине вслед, спрашивая, что делать с заявлением. Она отмахивается. О муже не спрашивает. Если бы она захотела его увидеть, у меня бы возникли проблемы. Но она вернула себе ребенка и просто хочет отсюда уехать. Похвальное решение. Глаша пристегивается на заднем сиденье и смотрит, как я прислонилась к дереву, потому что не держат ноги. Я стараюсь улыбнуться ей в ответ.

— Пусть женщина едет, товарищ милиционер, — говорю я тихо. — А вас… вас я попрошу остаться.

Лишь позднее я понимаю, какую совершила ошибку. Надо было нам самим разобраться с мужчиной под брезентом. Если десяток кривых и хромых вместе берутся за дело, то можно без труда избавиться от трупа.

Тем не менее я выполняю гражданский долг и веду милиционеров в огород. Я стою рядом, когда они приподнимают брезент, вижу разочарование на их лицах. Они бы тоже предпочли, чтобы их не трогали. Но их слишком много, чтобы договориться со мной, будто они ничего не видели.

— А мать девочки вообще кто? — тихо спрашиваю я самого молодого из них, тощего мальчонку, теребящего волосики над верхней губой.

— Вам лучше не знать, — отвечает он так же тихо. — Но поверьте, скорбеть она не будет.

Это я уже поняла. Вот кто сейчас стоит с траурными физиономиями, так это милиция. Один из них фотографирует. Второй обхватил себя руками, будто замерз. Третий трясет свой портативный телефон.

— Нет сети. Нам позвонить надо. Откуда матери звонили?

Я веду их к дому Сидорова. Они заходят без стука. Такого себе даже я, без пяти минут невеста, не позволяю. Сидоров их не замечает, храпит на потрепанной оттоманке, как падишах. На полу стоит некогда оранжевый пластмассовый телефон, от которого к розетке ведет провод. Молодой милиционер берет аппарат и снимает трубку. Он подносит ее к уху и передает другому — видимо, начальнику, который смотрит на меня хмуро.

— Вы что, меня за дурака держите, матушка?

Он в ярости и выглядит так, словно сейчас поднимет на меня руку. Но он все-таки сдерживается. Может, теперь милиция не такая, как раньше, или у него дома тоже мать пожилая. Молодой милиционер завороженно крутит диск аппарата.

— Буду вам, капитан, очень признательна, если вы заберете мертвеца. Температура на улице высокая, зараза распространяется быстро. Еще не хватало, чтобы тут все заболели.

— А то вы здесь в санатории живете. Я, матушка, не санитар, если вы еще не заметили. Мы в Малыши возвращаемся. — Он улыбается. — Ждите в гости наших коллег.

Эта улыбка отбрасывает меня в то время, когда сердце редко билось меньше ста ударов в минуту. Я человек не хладнокровный, никогда не была. По сути, я все время пыталась поспеть за жизнью. В такие моменты я забываю, что уже старая и мне никуда не надо торопиться.

Все так, словно мне снова тридцать и все нужно делать самой. Вставать в пять утра, доить коров, ставить на плиту куриный суп, потом кашу, и то и другое кутать в шубу, чтобы не остыло. Собирать яйца в курятнике, отваривать несколько штук на обед. Будить Ирину — она зевает и причитает. Будить Алексея — он встает легко и быстро, а потом скачет по дому как зайчик, которого я с трудом ловлю. Я ставлю перед ними тарелки с кашей и слежу, чтобы все съели. Школьные ранцы не проверяю: на это нет времени. Даю им пересчитанную мелочь на обед и наставляю Ирину потом разогреть себе и Алексею куриный суп. У меня и доли секунды нет, чтобы проследить, как они переходят дорогу.

Я заворачиваю два крутых яйца в салфетку и прячу в сумку. Бегу на автобусную остановку, у меня отваливается каблук. Недолго думая, я снимаю вторую туфлю и отламываю каблук. В микроавтобусе до Малышей приходится ехать стоя, чья-то немытая подмышка закрывает мне вид, но я медицинский работник и в течение дня столкнусь с еще более неприятными запахами. Приехав в городскую неотложку, надеваю белый халат. С этого момента я машина, которая перевязывает раны, вытаскивает занозы, накладывает шины на сломанные ноги, утешает блюющего ребенка и сантиметром измеряет живот беременной. Врач настаивает на том, что будут близнецы, а я спорю с ним, подозревая, что дело в другом: ребенок родится почти на пять кило, это мальчик.

На обед я ем яйца и запиваю квасом, который врач принес в целлофановом пакете от уличных торговцев. Думаю об Ирине и Алексее — интересно, все ли у них в порядке. Позвонить им я не могу, ведь у нас дома нет телефона. Мы стоим в очереди на подключение, но в ближайшие лет пять она вряд ли подойдет. Дети знают, как позвонить мне на работу, так что я каждый раз вздрагиваю, когда звонит телефон. Аппарат такой же, как у Сидорова, и я бы палец дала на отсечение, лишь бы иметь такой дома.

В уборной я мою руки и подкрашиваю губы помадой. Из зеркала на меня смотрит изможденная женщина с нависшими веками. Я чувствую себя древней старухой и выгляжу соответствующе. Егора я не видела уже три дня и понятия не имею, где он торчит. Разуваюсь, сажусь на крышку унитаза и делаю упражнения от варикоза, которые вычитала в «Крестьянке».

В следующий раз я прихожу в себя уже в десять вечера. Дети спина к спине спят на большой кровати, я достаю из ранцев тетради и проверяю уроки. Посуда вымыта, носки заштопаны. Мне не хватает таланта для домашней работы, но я стараюсь. Иду на кухню и выпиваю стакан воды из-под крана. На вкус она соленая, потому что в нее капают мои слезы. Я обыкновенная женщина, как миллионы других, и все равно такая несчастная, дура я.

* * *

— Скажи, что мне делать, — требует Петров, вырывая меня из воспоминаний. — Я полон рвения! — В доказательство своих слов он поднимает тощие ручонки и трясет костлявыми кулачками. — Сожжем его, как индусы?

— Откуда у тебя столько мусора в голове? — Петрову удается мгновенно меня приободрить, но я не подаю вида. — Никто за ним не приедет. Надо вырыть могилу.

— Мы недостаточно квалифицированы. Но я с тобой.

Он отходит и возвращается с лопатой, подозрительно напоминающей гавриловскую.

Мы