Последняя любовь бабы Дуни - Алина Бронски

Я понимаю, что идти и вправду придется мне. Возьму с собой Глашу. Если пойду потихонечку и буду тихо дышать, то, глядишь, и справлюсь. Нужно только собрать силы и немного передохнуть, хотя бы четверть часа. Но не успеваю я об этом сказать вслух, как в доме дребезжит лязгающий голос Сидорова:

— Можно вызвать милицию.

Он так и сказал: «Можно вызвать милицию».

Распространяется замешательство.

— Ты, наверное, и можешь, как инопланетянин, звонить домой, но нам, землянам, нужна рабочая линия. — Это Петров. По лицам собравшихся я вижу, что для них он говорит загадками. Кто знает, в какой полусгнившей книжке он это вычитал.

— Да я вам просто помочь хотел, болваны. — Голос Сидорова полон обиды. — Подождите немного, и тут завоняет на все село.

Все кивают. Никто не хочет волновать Сидорова.

— Качество связи отличное!!!

— Спасибо тебе, Сидоров, — говорю я. — Может, позже.

Он хлопает дверью так, что вздрагивает весь мой домишко.

В конце концов кто-то нашел остатки настойки из крыжовника, которую я держу в медицинских целях. Когда до меня доходит бутылка, она уже почти пустая. Я оглядываюсь в поисках рюмки, а потом просто опрокидываю остатки себе в рот.

Дверь резко открывается, на пороге возникает Глаша в фольге.

— Я позвонила маме, — громко объявляет она, найдя меня.

Стыдливо прячу пустую бутылку за спину.

— Я же говорил! — Сидоров позади Глаши качается, как тростинка на ветру.

Глаша вся сияет.

— Я позвонила маме. Я запомнила номер.

— Ты моя сладкая умненькая зайка, — говорю я. — Сидоров! Скажу честно: и без тебя уже тошно. Вали отсюда и не морочь дитю голову.

— Мама меня заберет, — говорит Глаша. — Вместе с милицией.

* * *

У меня появилось ощущение, что эти часы могут стать последними для нашего села. Гавриловы в порядке исключения сделали для общества что-то полезное и накрыли мертвеца брезентом. Я даже не знала, что у них есть нечто подобное, хоть и подозревала, что у них во дворе склад ценных и полезных вещей. Почти все разбрелись по дворам и домам, и мы остались с Глашей и Марьей. Они устроились у меня на кровати. Я сажусь на стул и пытаюсь найти позу, в которой меньше будут болеть ребра.

— Мне кажется, фольга не поможет, — говорит Марья.

— Тш-ш! — шикаю я. — Еще как поможет!

— А ты знаешь, кто это сделал? — спрашивает Марья.

Пока девочка сидит здесь, навострив ушки, мне нельзя допустить, чтобы Марья более подробно изложила ход своих мыслей. Я еще раз предостерегающе шикаю.

— Я думаю, Гаврилов, — говорит Марья, не поняв моих намеков.

— Глупая ты баба, типун тебе на язык, да какой же у него мотив?

— Боялся, что обворуют.

— Марья, ты на солнце перегрелась.

— Или это была ты. Пресекла его злые дела.

От неожиданности я резко вскакиваю на ноги. Кружится голова, и я чуть не падаю. Марья не замечает, она точит ногти стеклянной пилочкой, которую прислала мне Ирина.

— Зачем мне это делать, Марья?

— Потому что он был плохим.

— Я не могу убивать каждого плохого человека.

— Каждого, конечно, нет. — Марья зевает. — Не заводись, я на тебя не настучу.

— И я тоже, — говорит Глаша.

Будь я на десять лет моложе, сейчас бы испугалась. Но я чувствую только усталость. Жду, пока все разбредутся по домам и я смогу спокойно посидеть на скамейке. Скорее бы наступила зима: все торчат дома, а ветер бьет снегом в окно. Я даже немного жду, когда Глаши здесь уже не будет. Она постоянно голодна, а я не разрешаю ей есть овощи с моего огорода. Варю ей пшенную кашу на пастеризованном молоке, которое одолжила у Сидорова, и растворяю в ней последний сахар, потому что иначе девочка кашу не съест.

— Твоя мама скоро придет.

— Моя мама прибежит, — говорит Глаша, прижавшись к моему бедру и зарываясь курносым носом в складки моей юбки. — Мама плакала по телефону.

— И ты действительно услышала ее голос? Через сломанный телефон?

— Телефон не сломанный. Только очень шипел.

Я сажусь на скамейку и жду. Все, хоть и разошлись по домам, носами прилипли к окнам, глаза видны сквозь дыру в заборе. Один Петров качается в своем гамаке, словно его даже конец света не возьмет. Мне хочется сказать ему, чтобы он не боялся: его никто не потревожит.

* * *

Их слышно издалека, и сразу понятно, что машин больше одной. Вскоре мы видим: их три. Впереди высокая черная машина с толстыми шинами. За ней две милицейские легковушки. Они паркуются в облаке пыли на главной улице.

Глаша невозмутимо вылизывает тарелку.

Первой распахивается водительская дверь черной машины. Из таких машин должны выходить мужчины, а не эта блондинка в штанах как у мужика и в туфлях на высоких каблуках. Волосы выбились из прически и липнут ко лбу, тушь потекла.

— Где она? — истошно вопит женщина. — Куда ты ее спрятал, стервятник?!

— Глаша, — шепчу я, — она с ума сошла, не смотри.

— Это мама!

Глаша аккуратно ставит тарелку на лавку и бежит. Женщина падает на колени, раскрывает руки и скулит как подстреленная. Фольга шуршит. Девочка виснет на шее у женщины, у меня наворачиваются слезы.

— Что они с тобой сделали?!

Мама Глаши начинает срывать фольгу.

— Не-е-е-е-ет! — Визг Глаши пробирает меня до костей. — Не снимай! А то я умру.

Все смешалось. Воздух рябит. Милиционеры окружили мать и дитя, словно защищая от нападения. Женщина орет неразборчивое, пока достает из багажника костюм защиты от радиации и пытается напялить его на Глашу. Интересно, что ж сама его не надела, раз в такое верит. То и дело женщина выкрикивает: «Герман, Герман, тебе это с рук не сойдет!» Вряд ли Германом зовут собаку, и я понимаю, что это ее муж, который лежит под брезентом Гавриловых. На котором сидят мухи.

Я встаю. Ребра вновь дают о себе знать, у меня вырывается стон боли. Я очень медленно подхожу к группе людей. Милиционеры смотрят на меня. Женщина прижимает Глашу к груди. Глаша поворачивает голову и глядит на меня с улыбкой.

— Уезжай, дочка, — говорю я женщине в штанах. — Увози ребенка в безопасное место.

Безумие в ее глазах гаснет, и становится понятно, что она обычная женщина и с ней можно нормально поговорить.

— Думаете… — она впивается взглядом в мое лицо, словно надеясь найти там ответы на все вопросы, — думаете, еще не поздно?

— Никогда не поздно, — вру я.

Почему она именно