Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Еще бы! Господи!.. – И Марья Яковлевна звонко вздохнула и перекрестилась.

– Ужас! – проговорила вдруг Ранцова.

– A что этот солдат, – спросила Александра Павловна, все время бледная и не переводя дыхания слушавшая рассказ Троекурова, – жив он еще?

Троекуров обернулся на нее с блеснувшим как бы благодарностью взглядом:

– Вообразите, в тот же день натолкнулись мы на довольно сильную партию чеченцев. Дело вышло довольно жаркое. Потеряли мы тут человек сорок. Одним из первых повалился Скоробогатов…

– Убит! – вскрикнула девушка!

– Нет, к счастию, выходился; месяца однако четыре промаялся в госпитале. Я выхлопотал ему чистую отставку тогда…

– И воображаю, что денег дали ему при этом, avec votre générosité ordinaire9! – сказала Ольга Елпидифоровна.

Александра Павловна и Троекуров обменялись мгновенным взглядом: их обоих внутренно как бы передернуло от этих слов.

– Где он теперь? Вы имеете о нем известия? – спросила она.

– Да. Он грамотный, изредка пишет ко мне… Живет на родине, в Казанской губернии, но жалуется на скуку. Он вдов и бездетен – понятно… Вот поселюсь в деревне, выпишу его к себе.

– A вы думаете? – Марья Яковлевна так и впилась в него глазами. – И как славно, Борис Васильич!

– Да, – сказал он, с мгновенно осветившею все лицо его улыбкой, – время теперь настает такое…

– Хорошее! – досказал сочувственным голосом Ашанин.

Троекуров кивнул головой:

– Хорошее, действительно, – повторил он как бы про себя, – для того, кто старое видел, в особенности.

– Ну, батюшка, – возгласила г-жа Лукоянова, – нечего Бога гневить, и старое-то не дурно было!

Но слова эти, видимо для нее, ни в ком не возбудили отзвука. Она переменила разговор.

VII

О, learn to read what silent love hath writ1.

Shakespeare Sonnets.

Время бежало. Недолгий свет февральскаго солнца догорал в розовых отливах на безбрежной снеговой глади. Углы вагона уже тонули во мраке… Марья Яковлевна заговорила об обеде.

Обедали в Вишере, за особо сервированным столом (о чем молодые люди, по мысли Ашанина, телеграфировали за час до прибытия на место). В холодильнике стояла приготовленная бутылка шампанского. Ашанин разлил его по рюмкам дам.

– Как живо мне помнится, как я наливал вам так в последний раз, – прошептал он чуть слышно сидевшей подле него Ольге Елпидифоровне, между тем как Марья Яковлевна относилась с каким-то вопросом к помещавшемуся между ею и дочерью Троекурову.

Красивая барыня слегка зарумянилась, затем прищурилась и улыбнулась:

– Вы в ту пору, – сказала она, внимательно взглянув на него, – в святость еще, кажется, не вдались? Скажите, пожалуйста, с чего вы это вздумали? Совесть очень уже замучила, верно?

– Воспоминания, Ольга Елпидифоровна, – проговорил он знакомым ей комически смиренным тоном, который так и обдал ее еще раз воспоминанием их первых встреч.

– Да разве вы способны помнить? – засмеялась она.

Он вздохнул и, опустив глаза в свою тарелку, произнес вполголоса:

– Вода многа не может угасить любве, и реки не потопят ея.

– Что это – опять текст, – спросила она, – или собственного сочинения?

– Сочинения некоего премудрого царя, певца и великого сердцеведца, a звали его Соломоном, Ольга Елпидифоровна; это из его Песни Песней.

– И вы проповедуете мне это для чего теперь? – быстро промолвила она.

Он поднял так же быстро голову и ожег ее своими огненными глазами, между тем как голос его звучал на тех же низких бархатных нотах:

– Вы так умны были всегда, Ольга Елпидифоровна… разве изменились в Петербурге?..

Она вскинула головой:

– Вы все тот же, решительно! – сказала она громко.

Марья Яковлевна обернулась к ней смеющимся лицом:

– Я вам говорила: неисправим!.. Что он вам рассказывал, не про свою ли цыганку? – спросила она тихо, наклонясь к ней и подмигивая на Ашанина.

– А-а! – воскликнула Ранцова. – La belle du moment2?..

Она повела на него загадочными глазами и перевела их на Троекурова.

Он доедал молча свое жаркое и, видимо, не обращал на них никакого внимания. Сидевшая подле него Александра Павловна не ела и тоже молчала.

Ольга Елпидифоровна чуть-чуть сморщила брови и улыбнулась пренебрежительною улыбкой…

Она понимала: он был «отрезанный ломоть и навсегда»… Она и не жалела о нем. Да любила ли она его когда-нибудь?.. Нет, она завладела им в этот раз, после его «кавказских удач», потому, что «все оне из гран-жанра кинулись на него», и ей не хотелось, чтоб «он им достался». Но он был «не ее поля ягода»; он действительно «аристократическая натура», не умеющая беззаветно отдаваться, – не умевшая отдаться ей по крайней мере… Она вечно чувствовала судью в этом страстном любовнике, он не понимал… «Да и кто из них понимал! – тоскливо проносилось в мысли красивой барыни. – Они все мелки, так жалки, точно в шорах ходят, как старые объезженные лошади. Они годами иногда добиваются любви женщины и – презирают ее, едва достигши своей цели… Он не такой, этот Троекуров, он каким-то лордом смотрит; но он все-таки узкий и гадливый барич, более ничего! Он не допускает в душе – я это всегда понимала – чтобы страсть, желание, минутный каприз, как и жажда „положения“, роскоши, влияния, власти, чтобы все это было так же законно в женщине, как и у них самих, и чтобы так же законно было для нее искать всему этому удовлетворения. У него, как и у всех остальных, для женщины только два оборота медали: или кормилица и няня, или лоретка. Тошно становится, когда только подумаешь!.. Один вот этот московский коптитель неба, – и темные глаза Ольги Елпидифоровны еще раз на миг остановились на Ашанине, – один он умеет любить без оглядки и думанья, любить – как поют птицы, как цветут цветы… И одного этого au fond3, – сказалось ей после минутного размышления, – одного этого… первого, и любила я в жизни»…

– Звонят! – громко проговорила она тут же, спешно подымаясь со стула. – Пойдемте!..

Вагон нашли они уже освещенным. Толстая свеча горела в фонаре, полузадернутом синею тканью. Колеблемый воздухом неяркий свет ее длинною и узкою полоской едва добегал до противоположной стенки, таинственно и мягко играя на лоснящемся меху шубы Ольги Елпидифоровны, на желтой обертке кинутой на него книги; все остальное пространство тонуло в голубоватых, сгущавшихся в углах тенях…

– Как темно! – воскликнула, входя, Ранцова. – У меня, впрочем, есть свечи и все, что нужно; можно сейчас зажечь…

– И стол тут… Можно было бы составить цартию, – слабо примолвила к этому Марья Яковлевна.

Никто не отозвался на ее предложение, да и сама она не настаивала на нем: ее клонило ко сну. Она уселась на прежнее свое место, в