Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

г-жа Ранцова большою, по-видимому, охотницей. Она так и подбивала на них свою собеседницу расспросами своими и одобрительным смехом, a та все сильнее приходила в пафос, захлебывалась приливавшими ей к горлу излияниями по адресу ближнего.

– A что у вас княгиня Шастунова делает? – пожелала узнать между прочим красивая барыня. – Вы ее знаете?

– Аглаю-то? – воскликнула госпожа Лукоянова. – Кто ж ее в Москве не знает! A вот как вы – петербургская, как она вам известна?

– Мы с нею соседи по имению, – промолвила вскользь Ольга Елпидифоровна, – и сын ее часто бывает у меня в Петербурге.

– Молодчик, молодчик, – протянула московская маменька, – можно к чести сказать, сынок-то ее! Года нет как офицер, пятьдесят тысяч долгу заплатила она уже теперь за него… Все они, конечно, должают, офицерство-то это, но этакую сумму!.. Протрет он глаза ее миллионам, протрет!..

– A скажите, – спросила с лукавой усмешкой и нагибаясь к ней Ранцова, как бы для того, чтобы слова ее не дошли до Александры Павловны, сидевшей, впрочем, настолько далеко от них, что при шуме поезда не могла слышать и громкого их разговора, – что у нее все так же… как бишь его… господин Зяблин?

Марья Яковлевна так и заходила от удовольствия.

– То же, все то же! – замахала она и лицом, и руками. – Извелся уж весь, несчастный, точно моль его всего выела, a все по-прежнему около нее старается… Надеется и по сю пору, что она за него замуж выйдет… ездит он ко мне «душу отвести», говорит, плачется на нее: «В гроб, – говорит, – вгонит она меня глупостью своею и неблагодарностью!» – «А вы, – говорю ему, – перестаньте-ка благодетельствовать, батюшка; поглядите на себя, ведь чуть не на ладан уж дышите; вам бы куда-нибудь в монастырь, на покой… вот, как Владимир Петрович Ашанин, например, душу спасает, – кивнула развеселившаяся москвичка на чернокудрого красавца, безмолвно, но с видимым интересом и сочувствием внимавшего ее бойкой речи, – душу спасать, да, a не старух ублажать… A он нет – уповает все еще!»…

– Сугубо воздастся ему кара на том свете! – возгласил Ашанин, принимая комически жалобный вид.

– «Сугубо-то», батюшка, уж за что же? – возразила, смеясь, массивная дама.

– За храбрость превыше сил человеческих, Марья Яковлевна! Господь Бог этого не любит, – отвечал он, вознося очи горе.

Собеседницы его покатились еще раз…

VI

She loved me for the dangers I have passed,

And I loved her for she did pity them1.

Shakespeare. Othello.

В этих приятных разговорах время шло незаметно. Поезд опять остановился; сиплый голос обер-кондуктора прохрипел опять:

– Тосна, десять минут!..

Ольга Елпидифоровна поднялась с места, подошла к окну, у которого сидела Александра Павловна, обернувшись к нему лицом, и взяла ее нежно за руку:

– Вы не очень скучаете, ma charmante?

Девушка не ответила, как бы не слышала. Она глядела сквозь двойные стекла этого окна какими-то словно привороженными, не отрывавшимися глазами:

Ранцова быстро кинула взглядом по направлению этих глаз и слегка переменилась в лице, но тотчас же совладала с собою.

– Ах, Боже мой, – воскликнула она совершенно естественно, – да это, кажется, Троекуров! Откуда он взялся! Я его не видала при отъезде.

Марья Яковлевна даже привскочила на своем диване:

– Троекуров! – словно выстрелила она.

И тут же прикусила себе язык, чтобы не выдать радости своей и смущения.

– Да, – подтвердила Ольга Елпидифоровна все тем же естественным тоном, – Борис Васильевич Троекуров…

– Mais vous le connaissez, madame2, – как бы припомнила вдруг она, – в понедельник я имела удовольствие быть вашею соседкой в итальянской опере, и он еще от меня перешел к вам…

– Д-да, мы с ним несколько знакомы, – пробормотала московская маменька.

– Он с ружьем, верно, на охоте был где-нибудь в этих местах, a теперь едет… Неужели в Москву?.. Он вам ничего не говорил об этом? – обратилась к ней самым невинным образом петербургская барыня. И, не ожидая ответа, подбежала к ней кошечкой и залепетала вкрадчивым голосом:

– Знаете что, plus on est de fous, plus on rit3, – если он едет с нашим поездом, пригласимте его сюда к нам!

– Помилуйте, вы здесь хозяйка, a я… я ничего не имею… – не договорила Марья Яковлевна.

Она никак еще сообразить была не в состоянии, что из этого могло выйти, но только смутно топырилась в душе и раскаивалась, что согласилась перейти из общего вагона к этой «Цирцее» (Марья Яковлевна в молодости воспитана была, само собою, на французских «классиках»).

A та, словно обрадованная пансионерка, вскинула на нее благодарным взглядом, проговорила: «Merci, madame, vous êtes adorable!4» – и поспешила выйти из вагона.

Троекуров, в черной, мягкой дубленке и высоких сапогах, стоял в нескольких шагах от него и отдавал какие-то приказания своему слуге, грузину, в длинной черкеске, с буркой на плечах и огромною папахой на голове, державшему ружье его в руках… Он только что различил лицо Александры Павловны за окном семейного отделения и растягивал слова свои не в меру, приостанавливаясь и повторяя те же фразы, чтоб иметь предлог оставаться подолее на этом месте. «Нужно было им брать особый вагон – в общем гораздо удобнее было бы подойти», – говорил он себе, глядя в то же время словно незрячими глазами на уныло, с выражением непроходимой скуки на лице, внимавшего ему грузина.

– Что же это такое?! – чуть не крикнул он.

Рядом с ее окном, выходя, очевидно, из ее двери, показалась женщина, с которою навсегда, думал он, покончены его счеты, которую надеялся он никогда более не встречать на своем пути. И вдруг она тут… и улыбается какою-то вызывающею улыбкой, и самоуверенно зовет его:

– Борис Васильич, вы были на охоте, да? И теперь едете? Куда, в Москву?

– В Москву, – машинально повторил он.

– Как я рада! Войдите скорей ко мне в вагон, vous y trouverez des connaissances5.

«К ней, они у нее, как они попали сюда?» – со злостью спрашивал себя Троекуров, между тем как она, в свою очередь, говорила себе в это время: «Какую же комедию сострою я сейчас со всеми ими!»…

Но глаза ее в эту минуту встретились с зорко устремившимися на нее бледно-голубыми, как сталь холодными глазами этого человека, который еще три дня тому назад стоял коленопреклоненный перед нею, и она прочла в них что-то, от чего разом бессильно опустились ее дерзкие и лукавые глаза. Она поняла, что никакой «комедии» он не допустит, что она дорого бы заплатила за малейшую попытку прикоснуться к его чувству, – к его