Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Вещи ваши сейчас перенести можно! – суетливо говорила тем временем «хорошенькая madame Rantzoff». – Monsieur Ашанин, вы, кажется, в одном вагоне, распорядитесь скорее!..

– Саша может показать, – уже совсем томно улыбаясь, проговорила Марья Яковлевна, взглянув не совсем уверенно на все так же безмолвную дочь.

– Merci, madame, merci! – воскликнула Ольга Елпидифоровна, захватывая и горячо пожимая ее большие без перчаток руки. – Войдите ко мне скорей, вы увидите, как нам будет хорошо!..

Ашанин отправился вслед за девушкой в их вагон.

– Мне это совсем не нравится! – проговорила она вполголоса по пути.

Он не отвечал. «Это» далеко не нравилось и ему: он никак не рассчитывал на компанию там, в этом отдельном помещении, куда приглашала его при отъезде Ранцова…

– Скажите, что она, хорошая? – спросила его Александра Павловна, сходя с ним опять на платформу, пока кондуктор переносил указанные ею вещи в отделение Ранцовой. – Вы ее знаете?

– Я ее девять лет не видал, – отвечал Ашанин, – a была она… Как бы вам сказать?.. Попадешься ей на удочку, выдерешься не легко.

– Опасная? – выговорила девушка как бы с тревогой. Он посмотрел на нее.

– Как кому?.. A впрочем, все это далеко от меня, Александра Павловна! – произнес он вдруг со вздохом и принимая смиренный вид.

Она хотела что-то сказать, но в это время сама та, о которой они говорили, показалась в дверях своего вагона, в который она только что отвела Марью Яковлевну.

– Venez, ma charmante, venez5! – говорила она, протягивая руку Александре Павловне и притягивая ее к себе на площадку. – Monsieur Ашанин, и вы также, не правда ли?..

Он поклонился и пошел за ними.

В отделении Ранцовой было и обширно, и тепло, и удобно. В углу стояла только что нагревшаяся чугунная печь. Огромная медвежья шкура на подбойке красного сукна расстилалась ковром пред диваном, на который хозяйка поспешила усадить своих новых спутниц. На этом диване, на сетках для поклажи, уложены, раскиданы были коробки с конфетами, фруктами и всяким съестным снадобьем, будто в каюте какого-нибудь корабля, снаряженного в полярное плавание. Крошечный king-charles6, свернувшись клубочком, спал в великолепном меху шубы Ольги Елпидифоровны из чернобурой лисицы, полуприкрытый развернутым, но еще не разрезанным томом французского романа. Запах одеколона и английских духов несся из раскрытого тут же nécessaire de voyage6, с его сверкавшими в блеске дня хрустальными флаконами и серебряными принадлежностями.

– Как у вас здесь хорошо! – восклицала Марья Яковлевна, усаживаясь комфортабельно в угол вагона и расстегивая крючок шубы. – Вот так путешествовать я понимаю, с этим полным баловством себя, так сказать… Да у вас здесь целая кондитерская! – засмеялась она, озираясь кругом.

– Да, я должна признаться, меня вообще ужасно балуют! – засмеялась на это тоже хозяйка, подсовывая ей под голову подушку в синем грогреновом чехле и тут же с нежною улыбкой протягивая Александре Павловне коробочку с шоколадом от Балле.

– Да как же вас не баловать – merci mille fois8, мне, право, совестно! – вы так милы! Вас, надо думать, с детства каждый почитал за удовольствие баловать, – молвила, совсем уже расчувствовавшись от расточаемой ей любезности, московская барыня.

– Ах, вот уж совсем нет! – закачала головой, все так же, однако, продолжая смеяться, Ранцова. – Молодость моя совсем не couleur de rose9 была! Вот monsieur Ашанин знает.

– A вы давно знакомы с Владимиром Петровичем? – поспешила спросить г-жа Лукоянова.

– Ах, ужасно, просто вспоминать стыдно!.. И не виделись мы с ним… Сколько лет, вы говорите?.. Une éternité enfin10… Что же вы делаете, Владимир Петрович, расскажите, пожалуйста.

И она повернулась всем телом к Ашанину, усевшемуся подле них в кресле (Александра Павловна, сохраняя свое безмолвие, перешла к окну на противоположной разговаривавшим стороне вагона).

– A это я вам скажу, что он делает, – не дав ему времени ответить, заговорила окончательно расходившаяся Марья Яковлевна, – он все душу теперь спасает.

– Свою или чью-нибудь чужую? – блеснув весело глазами, спросила Ольга Елпидифоровна.

– Свою, свою собственную, неисчислимые грехи свои замаливает.

– То-то он мне при отъезде сейчас что-то из священного проговорил, кажется, я не поняла… Что вы мне отпустили? – говорите, только не по-славянски, a чтобы понять можно было!

Ашанин поднял глаза к потолку и проговорил, не шевельнув ни единым мускулом лица:

– Отнюдь не сиди с женою замужнею, чтобы не склонилась к ней душа твоя, и ты не поползнулся духом в погибель.

Обе дамы так и прыснули со смеху.

– И что же вы теперь по монастырям ездите, Богу молитесь? – спросила его опять молодая женщина.

– Молюсь, Ольга Елпидифоровна, – вздохнул он в ответ.

– На сцене больше не играете?

– Помилуйте, все тот же наш вечный jeune premier! – вскликнула московская барыня.

– И играете по-прежнему, значит, – продолжала трунить над ним Ранцова, – и сидите теперь у меня, у замужней женщины. Ведь это все по-вашему грех? Как же соглашаете вы это с вашею святостью?

Он вздохнул еще раз:

– Не согрешишь – не покаешься; не покаешься – не спасешься, Ольга Елпидифоровна.

Марья Яковлевна махнула рукой:

– Неисправим, хоть брось11!..

Красивая петербургская барыня переменила разговор.

– Что, вы служите где-нибудь, Владимир Петрович?

– Служу где-то, да-с, но, право, весьма затруднился бы доложить вам, где именно.

Она пожала с улыбкой плечами:

– Это только от москвича услышать и можно! Никакого честолюбия, да?

Он беззаботно пожал плечами в свою очередь…

– Видели ли вы в Петербурге приятеля вашего бывшего, Гундурова? – обратилась она к нему еще с новым вопросом.

– Он и теперь мне приятель, только я его не видел, – отвечал Ашанин, – он очень занят, a я приезжал всего на два дня. Ведь он член комиссии по устройству крестьян.

Ольга Елпидифоровна сморщила как бы озабоченно брови.

– Д-да, – проговорила она несколько сквозь зубы, – и даже пользуется влиянием там…

– Вы его видаете? – с живостью спросил молодой человек, заинтересованный странным тоном ее слов.

– Нет: он, как вы сказали, очень занят… 12-Et puis, – промолвила она как бы нехотя, – он в другом лагере… il est du parti rouge-12…

– A y, вас, значит, лагерь белого цвета? – спросил он невиннейшим тоном.

Она слегка прищурилась:

– Je déteste les démocrates13! – произнесла она уже совершенной грандамой.

Марья Яковлевна покосилась на нее. «Частного пристава дочка!» – промелькнуло у нее в голове. Однако мнению, высказанному этой дочкой частного пристава, не могла она не выразить сочувствия и, слегка фыркнув большим, породистым носом, уронила свысока:

– Да, нечего сказать, наши московские, говорят, отличаются там!

Но разговор на эту тему тут же оборвался и перешел на московские сплетни, по части которых Марья Яковлевна оказалась докой, a