Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Она поместилась на краю того же дивана. На складном табурете, прямо против нее, у стола, на котором помещался ее несессер, сел Ашанин, спиной к Александре Павловне и Троекурову, занявшим рядом места на противоположной стороне вагона. «Этак мы друг другу мешать не будем», – решил он в своей сообразительной голове. Он имел особенный дар все замечать и все угадывать, a с Лукояновыми к тому же был довольно близок: одного выражения глаз молчаливой «Сашеньки» в ту минуту, когда вошел в вагон «этот белокурый Амма-лат-бек», достаточно было ему, чтобы проникнуть в их тайну…

A они, очутившись теперь рядом, вдвоем в этой таинственной полутьме вагона, довольно долго оставались безмолвными. Какое-то блаженное, томительное и робкое чувство оковывало «Сашеньку»; ему все еще было не по себе: ему противна была мысль, что первый случай говорить с нею на свободе доставляется ему этою, в двух шагах сидевшею от них женщиной, ее как-будто содействием и как бы под ее покровительством. Не при таких условиях должно было в его мечтаньи произойти их первое объяснение.

– Извините меня за нескромный вопрос, Александра Павловна, – начал он под этим впечатлением, – каким образом очутились вы здесь, в этом вагоне?

– Это не хорошо, не правда ли? – мгновенно вскликнула она на это, обернув к нему с выражением тревоги свое невинно строгое лицо.

– Я этого но говорю, – уклончиво ответил он, – но мне несколько странно. Как это произошло, можете мне сказать?

Она передала ему. Он слушал как можно спокойнее, стараясь не выдать ни малейшим движением в чертах оттенков тех впечатлений, которые пробегали у него в мысли в это время.

– Это ничего, что maman согласилась перейти к ней, как вы думаете? – повторила она свой тревожный вопрос.

Он несколько замедлил ответом:

– Ей было скучно одной в своем вагоне, матушке вашей неудобно в своем; они оказали друг другу взаимное одолжение… Это ни к чему дальнейшему не обязывает, – добавил он к этому с ударением.

Девушка замолчала, a чрез миг подняла опять свои большие глаза на Троекурова.

– Скажите, правда, что она… такая опасная? – прошептала она, слегка заикаясь.

– Чем это? – возразил он с усмешкой. – Кусается, вы думаете?

– Она очень хороша, не правда ли? – объяснила чрез миг Александра Павловна.

– И смела очень, – проговорил он сквозь зубы.

– Вот видите!..

– Что? – тихо выговорил он на это вырвавшееся у нее восклицание и пристально глянул на нее.

Она не отвечала, схватила лежавшую подле нее муфту и, торопливо вложив в нее обе руки, приникла к ней своим пылающим лицом.

– Александра Павловна, – после довольно долгого молчания, начал опять Троекуров, стараясь скрыть под тою же спокойною улыбкой внутреннее волнение, над которым чувствовал он уже себя не властным, – заметили вы, что между нами все как будто уже сказано и ничего не говорено между тем? Так сложились наши отношения, и в этом есть – для меня по крайней мере – большая прелесть… Но без слов все-таки не обойдемся…

Она поспешно высвободила свою руку из муфты и чуть-чуть притронулась ею к его руке:

– Зачем, прошу вас, не говорите! – прошептала она каким-то не то испуганным, не то умоляющим голосом – Это портит!..

Он понял: всякое слово, как бы сердечно ни вылилось оно из его груди, отозвалось бы резким звуком в этой чистой молодой душе, «испортило» бы действительно ту прелесть захватывающего, сосредоточенного чувства, которым исполнена была она… Он примолк и только поймал коснувшиеся его пальцы и пожал их мгновенным, нежным пожатием.

– А поблагодарить вас все-таки мне надо, – заговорил он чрез несколько времени, принимая шутливый тон, – хотя бы из простой учтивости…

– За что благодарить? – спросила с изумлением она.

– За давнишнее, Александра Павловна…

– За что?

Голос его дрогнул слегка, отвечая:

– Когда я, раненый и забытый, лежал там, в дикой трущобе, кто-то в Москве ходил каждый день ставить за меня свечу у Спасителя…

– Ах, Боже мой, – вскрикнула девушка, вся застыдясь, – это все Женни! Она как-то узнала и написала вам… Зачем это… точно я напрашивалась?..

– А я, – возразил на это Троекуров, – я не знаю, чем готов бы я был воздать ей за то письмо… Оно спасло меня от отчаяния – от смерти, может быть.

Александра Павловна вскинула на него вопрошающие глаза и остановила их на нем.

– Рана моя была далеко не смертельна, – продолжал он, поясняя свои слова, – но я… самому-то мне жить не хотелось… Бывают в жизни такие времена… Рассказывать об этом трудно…

– Говорите, я пойму, – тихо сказала она…

Глаза ее заискрились:

– Да, вы поймете! Знаете, это… вот это самое, – сказал я себе тогда, получив письмо Женни… Мне было скверно тогда, я почитал себя и жизнь свою безвозвратно растраченными… Молодость моя прошла безобразно…

Он приостановился на миг и продолжал, увлекаясь сам не зная как, на исповедь, на душевные излияния, далеко не входившие в обычай его сдержанной натуры:

– В самый разгар ее, меня, к счастию, сослали в армию…

– Вы дрались на дуэли, я знаю, – перебила девушка, – за что?

Его как бы озадачил этот вопрос в первую минуту. Он не отвечал, поглядел на нее только молча и смущенно.

– Безумие! – проронил он наконец, нервным движением проводя себе рукой по лицу. – Меня сослали, – поспешно заговорил он снова, – теперь я за это очень благодарен судьбе, но тогда, в первое время, я озлобился… Тут началась война, повели нас под Севастополь… Потом я перешел на Кавказ. Я жил там одинок, уйдя в себя, в свой внутренний, невеселый мир… Я выписывал много книг: с моим пажеским воспитанием мне многому приходилось учиться… Дело мое опостылело мне давно, с Севастополя, но я не приготовлен был ни к какому другому. А между тем и до моей трущобы долетали вести о том, что начиналось с новым царствованием. Небывалое что-то… новое… Издали рисуется это еще более заманчиво… Я говорил себе, что пришло время, когда людям кроме ремесла предстанет еще что-то более важное, что они перестануть быть только солдатами или чиновниками, а станут… (Троекуров слегка заикнулся, как бы боясь употребить слишком притязательное выражение, а станут прежде всего гражданами, – произнес он будто вскользь, безсознательно взглянув на девушку вопросительными глазами.

Она тихо кивнула головой, как бы говоря ему: «Я поняла, продолжайте!»

Он продолжал:

– Что, однако, как, какой смысл могло это иметь для меня, чем я со своей стороны мог служить этому? Меня по целым дням мучили эти вопросы. Я приходил всегда к заключениям самым безотрадным.