Черное сердце - Сильвия Аваллоне

Пандольфи встала, призывая всех успокоиться. Это был самый ужасный класс в ее жизни. Зачем она все это затеяла? Она была вроде монахини в миру – помешана на спасении душ, а ученицы подкладывали ей на стул кнопки, рисовали на доске члены и плевать хотели на ее душеспасительные беседы.

Но история про 4,2 процента в итоге пришлась им по душе. Благодаря ей они почувствовали себя особенными. С тех пор в минуты отчаяния они говорили друг другу: «Эй, помни, ты одна из четырех и двух десятых процента. Ты особенная. Выше голову!» И слышалась в этих словах какая-то гордость.

Там, где они находились, не было никакой культурной или языковой поддержки, художественно-эстетического воспитания, о котором так много говорят. Ясмина поначалу знала по-итальянски слов пятьдесят. Афифа родилась и выросла в Италии, но ее, конечно, задевало, что у нее нет гражданства и к ней относятся как к «черномазой, к обезьяне, которая вчера слезла с дерева», так что она ненавидела всех и вся и вымещала злобу, главным образом яростно дергая окружающих за волосы. Если кто-то из девчонок получал плохую весть, они не писали грустных стихов в дневнике, не рисовали единорогов и радугу, не подставляли другую щеку и не стояли с сокрушенным видом грустной Мадонны. На неудачную фразу, неуместную шутку они огрызались, как гиены, и была в этом настоящая, брутальная женская злость.

Злость могла быть направлена против других или против себя, но это мало что меняло.

– Дело в том, – пыталась объяснить Эмилия Рите на одной из встреч, – что, когда ты страдаешь так, что хочется сдохнуть, ты действительно хочешь сдохнуть. Уничтожить себя, того, кто рядом, вообще все вокруг. Сровнять с землей, свести к нулю.

– Почему?

– Потому что физическая боль заглушает душевную.

– Поэтому ты продолжаешь резать себя?

– Когда ты тонешь, у тебя нет времени. В легких вода, ты не можешь говорить красиво… ты отчаянно орешь. Ты хочешь спастись, хочешь, чтобы прекратился этот невыносимый шум в голове, боишься провалиться в дыру, которая у тебя посреди груди вместо сердца.

– И поэтому ты себя режешь?

– Да. Так я чувствую, что еще жива. Это единственный способ уцепиться за плоть, за землю.

– Если цепляешься, значит, хочешь выжить.

Шел 2006 год. Стояла весна. Эмилии был двадцать один год.

– Я хочу продолжить учебу в университете.

– Ради отца? Или ради себя?

– В основном ради отца. И еще ради Марты Варгас: это она убедила меня учиться. И ради других, младших девчонок. Хочу быть для них примером, как для меня были Марта и Мириам.

– А для себя ты чего бы хотела?

– Меня не существует.

Рита выгнула дугой нарисованные темным карандашом брови.

– Ты здесь, передо мной.

– Это только видимая часть меня. Я – дочь, которую видит мой отец. Несчастная студентка, которую видят преподаватели, когда я прихожу на экзамены. Для кого-то я друг, для кого-то – стерва. Но что бы я ни делала, я останусь Эмилией Инноченти, верно? Те заголовки газет, те фотографии, от них не убежишь. Поэтому все, что я делаю, я делаю для других. А для себя… я себя режу.

Рита тяжело вздохнула.

– Думаешь, ты сможешь существовать вне Эмилии Инноченти? Я имею в виду, быть другим человеком, не тем, которого все видят, которого все помнят? Думаешь, в твоем теле есть кто-то, кто достоин большего?

Эмилия долго, сосредоточенно думала над вопросом, прежде чем уверенно ответить:

– Нет.

– Чем занимаешься? – прокричала она, высунувшись из окна.

Я раздвигал горшки на подоконнике. Было десять вечера. Сассайя уже погрузилась в темноту. Свет на моей кухне и свет на ее кухне прекрасно взаимодействовали.

– Оставляю каштаны для мертвых, – ответил я.

– Для мертвых? – Эмилия скривила рот. – Фу!

Она курила в джинсах и лифчике. Я робко поглядывал на нее, не решаясь посмотреть в лицо, а сам возился с цикламенами: поливал, обрывал пожелтевшие листья. Она уселась на подоконник, как роковая женщина. Сквозь белый лифчик виднелись темные ареолы и еще более темные соски.

– Что значит для мертвых?

Видно, тема ее задела. Она прислонилась головой к оконной раме, вьющиеся рыжие волосы рассыпались по спине. Она вынула сигарету изо рта и стряхнула пепел в узкий холодный переулок, а я заметил, что ее руки в царапинах и шрамах покрылись мурашками.

– Такой обычай, – объяснил я, – в эти ноябрьские дни после сбора каштанов самые красивые оставляют ушедшим людям.

– Обычай? – Она удивленно смотрела на меня. – Каштаны для покойников? Ты о чем вообще?

Эмилия вздохнула, подтянула к груди одно колено и обняла его, наверное чтобы согреться. Другую ногу по-детски игриво свесила с подоконника. Ее приемы обольщения, казалось, были взяты из сериалов девяностых годов прошлого века.

– Я даже в детстве не верила в это дерьмо, – продолжала она, – и не оставляла соль для оленей под рождественской елкой. Но все-таки, – она внезапно стала серьезной, – положи, пожалуйста, один каштан для Мириам.

Я кивнул. Наклонился к сумке-авоське.

– Она этого не заслуживает, – уточнила Эмилия, – но я ни на кого не держу зла.

Когда я положил еще один каштан на фарфоровое блюдце, она высунулась в пустынный переулок, подняла голову к звездному небу, нависшему над нами, и громко крикнула:

– Мириам, я оставляю тебе каштан, поняла? За то, что ты таскала у меня сигареты, журнальчики и трусы. Надеюсь, у тебя все хорошо там, где ты сейчас, стерва! У тебя есть мое благословение.

Она снова оперлась спиной о раму и, довольная, смотрела на меня, ожидая реакции. Но я не знал, что ей сказать, не знал, что делать. То ли немедленно закрыть окно, то ли не закрывать его всю ночь.

– Ты ничего не сказал мне про рисунок, – с упреком произнесла она.

– Он очень красивый…

– Красивый – ни хрена не значит.

Я подвигал блюдце влево и вправо, поставил его перед собой, как будто мог за ним укрыться.

– Просто меня никто никогда не рисовал… – начал оправдываться я. – Ты застала меня врасплох.

– Как прошлой ночью? – Она улыбнулась, слишком недвусмысленно.

А я не хотел участвовать в этой свистопляске. Она была олицетворением хаоса. Я видел ее изрезанные руки, и было ясно, что она сделала это с собой сама. Сопоставив факты, я понял: ей очень плохо. И неважно, что мы занимались сексом. Один раз меня пронесло, я спасся, остался жив… Второй мог стать роковым.

– Ну, пока! – сказал я. –