Живое свидетельство - Алан Ислер

Киркли, во всякую погоду, зимой — по колено в снегу, уходил и приходил затемно, а ветра там дуют в любое время года, и в дождь он ходил, а сапог резиновых не было, и в туман такой густой — хоть режь его, по зарослям дрока, по осыпям, все коленки, бывало, исцарапает до крови. И ему еще, считай, везло — везло, Робин! — что у него была краюха черствого хлеба с каплей прогорклого масла, и бутылка слабенького чая, было чем день продержаться. Куда хуже был кошмар родного дома, где пьяный скот отец избивал до полусмерти мать, шел с ремнем на сына, а тот, визжа от ужаса, убегал и отсиживался в сарае, пока мать за ним не приходила. Бедный, бедный Сирил. Вот здесь это все и происходило, Робин. — Мамуля обвела рукой светлую, уютную комнату, в которой мы сидели. — Даже думать об этом невыносимо. — Она умолкла, шмыгнула носом, покосилась на меня, словно решая, стоит ли рассказывать дальше, прилично ли матери делиться такими вещами с сыном. — Наконец этот зверюга умер — Господь, я уверена, сам об этом позаботился, — выблевал остатки жизни и все пиво, которое вылакал в тот день, в сортире «Герцога Хамфри», и гроша за душой не оставил. Сирилу тогда было всего одиннадцать, а матери лет двадцать шесть. И что было ей делать, бедняге: беззубая, состарившаяся прежде времени, неграмотная, без особых умений — каким образом она могла добыть пропитание себе и сыну? Да таким, каким это испокон веку делают женщины в таком положении. — Мамуля вздохнула. — Не суди ее, Робин. Нет у нас на это права. Она задирала юбку для любого бродяги, для любого работяги — за стогом, в канаве, на груде листьев в Укромной роще — да-да, именно там, где тот зверь впервые взял ее силой. — Мамуля, побоявшись, что рассказала слишком много, встала. — Однако, «как в породе темной яркий камень»[56], — продолжила она, цитируя слова Барда, вложенные им в уста принца Хэла — точнее, то, как цитировала Барда ее любимая писательница Сибил Траскотт, — из такого жуткого убожества и явился мой драгоценный Сирил. Гений чувственности, непревзойденный мастер видеть и изображать, был рожден на навозной куче. Я пойду поставлю чайник.

Я, конечно, знал, как мамуля любит украсить рассказ мрачными подробностями и цветистыми оборотами — она вдохновлялась, перечитывая снова и снова не только Сибил Траскотт, но и сестер Бронте, миссис Гаскелл, Уилки Коллинза, раннего Моэма, Хью Уолпола и Джона Голсуорси. Поэтому я делал нужные поправки. Однако я всегда считал, что хотя бы по сути ее рассказ о рождении и детстве Энтуисла достаточно точен. Откуда бы она это узнала, если не от него самого? Видно, он страдал nostalgie de la boue[57]. Так что существенно отличавшаяся от этой версия, которую изложила Фрэнни, оказалась для меня полной неожиданностью.

Когда мы уходили из «Крысы и морковки», Энтуисл коснулся кончиком хлыста козырька своей кепки, прощаясь с хозяином, а тот понимающе подмигнул, показал большой палец и хрипло кашлянул.

— Кретин, — сказал Энтуисл, — законченный кретин. Впрочем, пиво тут неплохое. Если присмотреться, в каждом можно найти что-то хорошее, — усмехнулся он. — Давай, Робин, залезай!

Я положил вещи на заднее сиденье лендровера, брезентовая крыша которого, несмотря на холод, была откинута, а сам сел рядом с Энтуислом.

— Ну, погнали! — крикнул он — не то чтобы в шутку.

Он выехал из деревни на север, свернул на разбитую дорогу, а оттуда — на пустоши, по которым мы тряслись километра полтора.

— Это тебе на пользу — прочистишь легкие от городского смога, — сказал он.

Солнце, которое в то утро в Рипоне светило ярко, да и когда мы добрались до «Крысы и морковки» в Дибблетуайте, еще пробивалось сквозь набегавшие облака, теперь скрылось окончательно. Небо заполонили огромные иссине-черные тучи, над землей с завыванием носился ветер. Повсюду виднелись островки снега — от предыдущего бурана. Я поддернул шарф повыше, чтобы прикрыть уши. Впереди, метрах в пятистах, был дом, обещавший тепло и уют — луч света в надвигавшемся мраке.

Рождество за городом, диккенсовская мечта англичанина, разрекламированная и таблоидами, и газетами посерьезнее, манило вкрадчиво — как плотские искушения Цирцеи или Акразии[58] — и сулило столько же опасностей. Где же зелье, что спасет меня от колдовства? Память, падкая на сантименты, не могла устоять перед этим ежегодным искушением. Рождество за городом неминуемо ужасно — в чем я всякий раз убеждался, не здесь, так в другом месте.

— Пройдись до дома пешком, дружок, ладно? На пользу пойдет, аппетит нагуляешь. — Энтуисл так резко притормозил, что меня швырнуло к лобовому стеклу. — Пока ты погуляешь, у нас с Фрэнни будет время быстренько перепихнуться. — Я, разумеется, вылез из машины. — Э-ге-ге-гей! — весело завопил он и нажал на клаксон.

И умчался — как мистер Жаб[59] в Жаб-Холл, подумал я.

Фрэнни оказалась такой красавицей, что дух захватывало. Как только Энтуисл опять умудрился заполучить такую, да еще и на двадцать лет моложе себя. Ему было — подумать только! — пятьдесят пять, точнее, пятьдесят шесть, если то, о чем мне рассказала Фрэнни, было правдой; по моим нынешним меркам — еще молодой, но тогда он казался постыдно старым человеку, на пятнадцать лет его моложе, человеку, чью мать он трахал-перетрахал столько лет назад! Я переводил взгляд с Фрэнни на Энтуисла, с него на нее и чувствовал нечто, что мог чувствовать Яго, представляя, как мавр и Дездемона складывают зверя с двумя спинами.

— Фрэнни, детка моя, это Робин, известный бездельник, мой, так сказать, гражданский пасынок.

Фрэнни пожала протянутую мной руку, притянула к себе, ласково чмокнула в щеку.

— Добро пожаловать, Робин!

Я вдохнул ее ароматное тепло. И так бы и застыл навеки, но Энтуисл оттащил ее от меня и по-хозяйски положил ей руку на плечо. Я что-то пробормотал в ответ — как я счастлив здесь оказаться, какой холод на улице, Рождество, видно, будет снежное, — чувствуя себя персонажем из романа Агаты Кристи, нес вязкую чушь, но она была столь добра, что выслушала меня с улыбкой.

— Ну, пора и подкрепиться! — сказал Энтуисл, поведя носом. — Жареная баранина, запеченная картошка, гороховое пюре, мятный соус — вот что тебя ждет. А если хочешь отлить, прежде чем сесть за стол, так ты же знаешь, где pissoir[60], так ведь, малыш?

Я машинально повернулся в сторону туалета.

— Руки не забудь помыть, — хмыкнул Энтуисл. Рука его, все еще обвивавшая шею Фрэнни, скользнула ниже и ущипнула ее