Живое свидетельство - Алан Ислер

его узами брака. Но сейчас мы в 1975 году, до Клер еще двадцать лет. Сейчас дама его сердца — Фрэнсис Гилберт, Фрэнни, художница-любительница, акварелистка, которая явилась из дома номер три по Черч-энд, заручившись поддержкой общества акварелистов Финчли. Энтуисл был ей зачарован.

— В ней есть что-то восточное, — объяснял он мне за пинтой пива в «Крысе и морковке». — Обрати внимание: легкий пушок над верхней губой — его видно при правильном освещении, золотистая кожа словно в ароматной испарине, под мышками волосы густые, курчавые, влажные, а уж поросль на лобке — но нет, этого ты не увидишь, я не позволю. — Энтуисл не без смущения смеется. — Боже всемогущий, я просто голову теряю! Она, понимаешь ли, еврейка, и необрезанный член ее завораживает. Еще бы!

Фрэнни ждала от сельской жизни того, что прежде в Дибблетуайте не наблюдалось. Она считала, что Энтуисл — из местной аристократии. И ему, и ей нужно было держать марку. На станцию в Рипоне он подъехал за мной на Лендровере. Фрэнни, объяснил он, посещает местную беспробудную бедноту, а затем будет помогать поварихе готовить нам ланч. Энтуисл был в твидовой кепке, в харрисовского твида пиджаке с клетчатым жилетом, кремового цвета рубашке с вязаным галстуком, светлых бриджах и начищенных сапогах. В руке он держал хлыст.

— Ты на себя не похож, — сказал я.

— Оно и к лучшему. У меня тут, в Дибблетуайте, множество обязательств. Noblesse oblige[54]. Фрэнни, она мне глаза открыла. Плебс ждет от более удачливых некоего стиля во всем. Так проще побороть сомнения. Так они понимают, что мы их, если что, не бросим.

— Ты что, стал социально ответственным?

— Это все Фрэнни. Раньше мне на мир угнетенных было плевать. Я на них клал с прибором. Каждый сам за себя. Мне вот никто не помогал.

Энтуисл махнул рукой, показывая мрачному хозяину на пустые стаканы, тот осторожно покашлял.

— Мне не терпится познакомиться с Фрэнни.

— Уверяю тебя, оно того стоит.

Энтуисл и впрямь переменился. Тот Энтуисл, которого я давно знал и которым по-своему восхищался, был из тех, кого на жаргоне 1975 года называли «мужской шовинистической свиньей». Моя собственная мать за многие годы до этого пала жертвой его сексуальной невоздержанности. Он был закоренелым эгоистом, и ему был до лампочки так называемый общественный договор. Он был деспотом. Полагал, что люди, в особенности женщины, существуют для того, чтобы ему прислуживать. Жизнь свою он строил по принципу sic voto, sic jubeo[55] — действую согласно своей воле, и никак не предполагал, что его желания могут ставиться под сомнение другими. Но, странным образом, была в его установках некоторая наивность, детский эгоцентризм, притягивавший к нему даже тех, кого он, использовав, отбрасывал.

Однако теперь, похоже, это был Энтуисл, размякший от песни сирены, Энтуисл, который, подобно Геркулесу, повстречал свою Омфалу и, возможно, утратил героическую мужественность.

Мамуля оправдывала его недопустимые поступки «кошмарным» детством, «жутким» воспитанием. «Бедненький мальчик, чудо, что он выжил, мало того — преуспел». Его отец, Джайлз Энтуисл, покинул семейную ферму в 1915 году — горел желанием сражаться против кайзера. Для этой цели он поступил в Йоркширский королевский фузилерный полк. В то время, судя по рассказам, он был симпатичным пареньком лет семнадцати, особым умом не отличался — на его родине таких называли «тупаками», но всегда был чисто выбрит и доброжелателен. Вернувшись в начале 1919 года в Дибблетуайт, он отрастил усы как у моржа и считался «чокнутым», то есть не вполне нормальным. Пережитое в траншеях ужасно его изменило. Он сидел без дела на кухне у матери, зыркал на нее, пожевывая кончик уса, и еду, которую она ему подавала, мог съесть, а мог и швырнуть на кафельный пол. Вдова Джейн Энтуисл вскоре приучилась опасаться вспышек сыновьей ярости и ходила вокруг него на цыпочках.

В траншеях, в газовых атаках, от бомб погибло человек шесть из жителей деревни, и здесь были рады чествовать любого героя войны, вернувшегося домой. В Джайлзе Энтуисле они были разочарованы. Когда он только вернулся, ему радостно покупали пинтами пиво, он его принимал, но взамен ничего не предлагал, даже слова доброго не говорил. Сидел, ухмыляясь злобным шуткам, звеневшим у него в голове, в «Герцоге Хамфри» у камина, склонившись над кружкой, отгораживая ее рукой и поглядывая по сторонам — словно боялся, что кто-то ее у него отберет. А когда выпивку предлагать перестали, разве что злобно посмеивался да еще зыркал по сторонам, проводя указательным пальцем по горлу.

И вот однажды — урожай был собран, солнце клонилось к закату, все трудоспособные жители деревни устало плелись за своими телегами — он потащил за собой по стерне Люси Тоджер, девчонку четырнадцати лет: пообещал показать ей волшебное колечко, что он нашел в Укромной роще. Люси сначала хихикала, а потом завопила: он грубо повалил ее на землю, раздвинул ей ноги и изнасиловал. А когда взошла луна, изнасиловал ее снова. И, прежде чем отпустить, заставил ее «вылизать его дочиста», поскольку она — грязная потаскуха.

Когда мать Люси, Грейси Тоджер, заметила, что дочь беременна, она в слезах кинулась к Джейн Энтуисл. Джейн, трясясь от страха, переговорила с сыном. Ей чудом удалось застать его в почти нормальном состоянии. Он нисколько не раскаивался в содеянном, но согласился жениться на Люси, поскольку Господь наказал всем, кто на Него уповает, плодиться и размножаться. Он был не совсем уж в здравом уме и все так же мерзко посмеивался. Но он хотя бы был убежден в том, что следует Божьему завету.

Люси произвела на свет Сирила 18 июня 1920 года. Ее мать считала, что пусть уж лучше Люси станет женой психа и буяна, нежели принесет в подоле, опозорив навеки имя Тоджеров. Мать и Джейн Энтуисл обрекли Люси на жизнь с бессердечным зверем. Сирил еще не родился, а Джайлз уже поколачивал Люси — и если бывал пьян, а она попадалась ему под горячую руку, и если бывал трезв и решал задать ей урок. Когда она была на восьмом месяце, он со всего размаху долбанул ее по животу так сильно, что сам сквозь пелену безумия ужаснулся содеянному и кинулся за доктором. Чудо чудесное, но видимого вреда он не причинил. И на свет появился Сирил, прекрасный малыш.

— Да разве можно вообразить, что за воспитание у него было в такой семейке? — сказала, прикусив дрожащую губу, мамуля. — Взять хотя бы то, что он каждое утро отправлялся пешком в школу, за семь километров, по пустошам до