Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

меня тема совсем другая. Но приходится общаться. И, представь, иногда я ловлю себя на чувстве, что редкий день, когда от него нет письма, мне уже чего-то вроде не хватает.

– Вот видишь. Я угадал. Кончится тем, что и ты меня покинешь.

– О Боже! Куда же я денусь?

– Кончится тем, что ты укатишь в Америку к своему профессору, – повторил Юра.

– Ну… – усмехнулась Галина, – раз уж я не уехала тогда, когда меня звали, то теперь и подавно… Профессор, естественно, женат и у него с профессоршей трое детей и даже внуки.

– Разведется. Неважно, – упрямо твердил Юра, как будто ему доставляло удовольствие сватать бывшую жену за женатого американца.

Переписка Галины с Гордоном и в самом деле приобретала все более задушевный характер. Платоническое общение, безопасное в силу своей виртуальности, способствовало их душевному сближению. Как правило, он писал ей по-русски, обращаясь, как это принято в России: «Уважаемая Галина Сергеевна», а иногда по-английски, и тогда просто: «Dear Galina». Она отвечала ему соответствующим образом. Разумеется, они беседовали не только о литературе, но обо всем на свете: от политики до личной жизни в допустимых приличиями границах. Он посылал ей во множестве свои семейные фотографии, рассказывал о жене и о каждом из троих детей, а потом и о супругах своих детей и их детях. Он посылал фотографии их дома, города, мест, куда они ездили отдыхать, университета, где он работал, и просто все, что ему нравилось. Она привыкла к этому ежедневному общению и, придя домой, поужинав и поговорив с сыном, открывала перед сном Интернет и с улыбкой прочитывала очередное лирическое послание Гордона. Иногда, когда они оба сидели в одно и то же время в Интернете, писали не просто письма, а, случалось, подолгу «разговаривали», обмениваясь репликами. Она ни о чем, разумеется, не мечтала, для мечтательности не было никаких оснований, но когда однажды он – по рассеянности или умыслу написал только одно слово «Dear…» без имени, она вдруг почувствовала в этом слове не просто принятую на Западе форму обращения, а всю русскую наполненность его прямым смыслом. К ней обращались: «дорогая»! И в этом (вольном или невольном) интимном обращении к ней ей вдруг почудилась такая, уже давно забытая ею, мужская нежность и бережность, такая мужская защита и покровительство, что сердце ее моментально растаяло и живо отозвалось на эту скорее всего случайную, непреднамеренную, виртуальную ласку… О, она прекрасно понимала, что фантазирует, что никакой лирики на самом деле и в помыслах нет у симпатичного американского профессора с тремя детьми и пятью внуками, и все же она невольно (просто так, для себя!) погружалась в некую сладостную эйфорию и, лежа в кровати, словно покачивалась на волне давно забытых любовных чувств. Как давно никто ей не говорил: «дорогая»! И как это радостно – быть для кого-то дорогой! И как же она столько лет прожила, ни от кого не слыша подобных слов!..

Разумеется, она не стала рассказывать Юре о своих глупых переживаниях, но все же ей было приятно отметить его безосновательную, к сожалению, ревность. Бедный Юра! У него не было теперь даже виртуальной любви. О чем он все говорит? Она прислушалась…

– …И вот представь себе, они начинают терроризировать весь городок. Драки, насилие, оскорбления, наркотики. Милиция и власти, естественно, куплены, всем плевать. Русским плевать на русских! Разобщенность и взаимопредательство – вообще наша национальная беда, вспомни времена княжеских усобиц! И когда возмутившиеся русские мужики решили положить этому беспределу конец, их же и обвинили в пресловутом разжигании и двадцать пять человек отдали под суд! Как тебе это нравится?

Галина молчала. Ей это тоже не нравилось, и она сказала:

– Ты побереги себя. Тебе вредно волноваться. Слышишь?

– А, все равно! – Юра махнул рукой. – Работа у меня теперь не бей лежачего. Койка у окна. Мысли кой-какие копошатся. Вот выйду на свободу… Мне же еще… только пятьдесят девять лет стукнет. С другой стороны, столько у нас не живут. Мужики. А если выпустят досрочно… А ты помнишь, когда мы с тобой поженились, пришли из загса и ты сказала: «Юрочка, ты же понимаешь, это же теперь на всю оставшуюся жизнь!..» – И он заплакал.

6

Когда же это с ней случилось? В какой момент она почувствовала, что ей не просто нравится Алексей, не просто она в него вдруг влюбилась, а что он – ее судьба, что все то новое и уже неизбежное, неотменимое, возникшее между ними, где-то раньше (не на небе ли?), готовилось, предопределялось, записывалось, а теперь вот настало время осуществиться вне всяких сомнений и напряженностей.

Она не могла спать, она ехала ночным поездом Санкт-Петербург – Москва на верхней полке купейного вагона, щеки ее горели, и губы растягивались в улыбке, и от этой нескончаемой улыбки у нее уже начинали болеть скулы, а она все улыбалась и улыбалась в ночном, спящем купе, перебирая в памяти каждый эпизод, каждую минуточку их общения с Алексеем в этот ее все перевернувший приезд.

Самое смешное, они так ничего и не сказали друг другу и даже не поцеловались, но все было и без поцелуев ясно, ясно без слов, им обоим это было абсолютно ясно. И от этой ясности становилось даже страшно и вместе – легко и радостно, так радостно, что хотелось обнять весь мир и закричать: «Люди, вы только посмотрите, как прекрасна жизнь!»

Она снова стала вспоминать, как Алексей провожал ее на перроне. Они стояли друг против друга и молчали. Она видела, как мучительно трудно ему найти слова, что то, что он чувствует, выше и полнее, громаднее любых слов, и, чувствуя то же самое, она и сама молчала. Так они простояли и промолчали все время до отхода поезда, и только когда проводница стала торопить отъезжающих войти в вагон, они судорожно обнялись, лицом она ткнулась ему в грудь, а его губы скользнули по ее волосам и щеке, и в следующую секунду она осознала себя уже стоящей в тамбуре, поезд медленно двинулся, а они по-прежнему не отрываясь смотрели друг на друга, сколько это было возможно…

На другой день после ее возвращения домой для «последнего, решительного» объяснения явился Леонид. Маняшины «безумные» планы переехать в Россию вызвали у него чуть не настоящий приступ ярости. Никогда прежде он так не горячился и не нервничал. Он называл Маняшу не просто дурой, но шизоидной, он кричал, что только идиот может сейчас не то что ехать – оставаться в России, в этой погибающей, ничейной стране, превращенной в территорию