Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски

— Что ты! Разумеется, любит… — Вольфганг осекся. Нет. Эта пиеса в самом деле требовала навыков, которых у Петра никогда не будет. — Твой друг Шитковский тебя больше любит, верно?

— Чайковский? Да, болван ты. Але мне час идти, послухай сиди, — он снял с полки еще один ящичек и раскрыл его.

Вольфганг с любопытством заглянул Петру через плечо. Там лежал серебряный кружок, такой же, как те штучки, из-за которых распалялся Йост. В самом деле, должно быть, это ценная вещь. Петр нажал несколько кнопок на черной шкатулке, и у нее сама собой отскочила крышка, почти как у той коробочки, которую он однажды подарил Карлу: из нее, стоило нажать кнопку, выскакивал пестрый шут. В механизмусе уже лежал другой волшебный кружок, Петр вынул его и сунул Вольфгангу в руки.

— Положи обратно в коробочку, ладно? — он кивнул в сторону постели Вольфганга, на которой еще лежал стеклянный ящичек. Вольфганг кивнул, однако не пошевелился, а продолжал зачарованно смотреть на кружок у себя в руках.

— Любопытно, сколько раз можно прослушать такую вещь, как ты полагаешь?

— Сколько хцешь, пока из ушей не полезет, — в его интонации смешались веселое удивление и раздражение. Потом он поместил в механизмус второй кружок, прижал крышку и снова включил какую-то кнопку.

Но не успела еще зазвучать музыка, как Петр вскочил на ноги.

— Иду играть на Грабенштрассе. Ты лежишь тут, все спокойно, я приду вечером.

Когда дверь за Петром захлопнулась, Вольфганг еще долго сидел на полу, погруженный в себя, рассматривал серебряный кружок, призрачные звуки концерта для скрипки наполняли комнату, а он старался привести в порядок атакующие его мысли. Он вертел блестящий предмет в руках, проводил пальцем по краю. Как в него попадала музыка и как она из него выходила? Сколько всего было такт волшебных кружков, в квартире Энно на полу валялось десятка два, не меньше. А здесь, в квартире музыканта? Вольфганг привстал, на коленях подошел к полке, сгреб с нее все стеклянные коробочки и разложил на полу. И все это музыка! Можно слушать, когда угодно и сколько угодно раз! Дыхание участилось, он хватал один футляр за другим, читал знакомые имена — Гендель, Бах, Корелли, а когда нашел коробочку с портретом Йозефа Гайдна, прижал ее к груди. Но других он искал напрасно: Кожелух, фон Бееке, Умлауф. А уж Клементи, этот шарлатан итальянец! Он расплылся в злорадной ухмылке. Да, существовала причина, по которой одни могли противостоять времени, а другие нет. Он так и знал. Дураки, подлизы придворные! Потом он прочел названия остальных ящичков, фамилии, сплошь ему незнакомые. В конце концов он сложил их в две кучки, слева — знакомые музыканты, справа — куча куда больше первой, это был новый, чуждый ему мир. Он нашел и такие, на которых композитором был указан «Вольфганг Амадеус Моцарт». Амадеус! Вольфганг поморщился. Еще на соборной площади он думал, что это шутка. Возможно ли, чтобы забыли, как пишется его имя, ведь прошло столько лет? Он все-таки долго еще держал в руках эту коробочку, надпись расплывалась перед глазами, он провел кончиками пальцев по гладкой крышке. Своим кружкам он великодушно отвел отдельную стопку и изучал названия произведений, ничего ему не говорившие; удивленно поднимал брови, читая Концерт «Юный друг», Соната «Охота», Симфония «Юпитер», он совершенно не припоминал подобных композиций. По какой-то причине их все снабдили номерами, перед которыми стояли буквы KV[16], очевидно, кто-то потрудился их рассортировать. Ну и ералаш они устроили! KV? Не Констанца ли постаралась? Господи ты боже мой. Вольфганг рассмеялся вслух и окинул взглядом три башенки на книжной полке. Он прослушает их все, до единого, прямо сейчас. Механизмус, наверное, можно освоить; в конце концов, Петр просто нажал на несколько кнопок.

Он не глядя выбрал коробочку из стопки незнакомых, нажал на какую-то клавишу. Тихо поскрежетав, музыка смолкла, и больше ничего не произошло. Только когда он испробовал еще две кнопки, крышка отскочила и показался кружок, который Вольфганг тут же поменял на другой. Но заставить его звучать не получалось, поэтому он вынул его и рассмотрел. Может быть, он был сломан? Или — он не угадал кнопку. Он пригляделся: клавиша бесспорна, на ней было написано play, значит, это была кнопка для игры. Наконец со следующим кружком у него получилось. Он зачарованно вслушался: какой звук! Лучше, чем самый великолепный оркестр, который он когда-либо слышал. Без единого инструмента! Холодное, дьявольское совершенство. Он подозрительно посмотрел на сверкающие круги. Им удавалось то, что он все эти годы тщетно требовал от своих музыкантов. Как безумный, выдирал он серебряные круги из коробок один за другим, а испробовав несколько кнопок, нашел еще, как можно в любой момент остановить музыку и перейти к новой пьесе, какой угодно — в начале или в конце, и так сколько угодно раз. Он восторженно качал головой, гладил блестящие штучки, внимательнее разглядывал коробочки и надписи. В некоторые были вложены целые брошюры, содержавшие сведения о сочинителе и произведении и написанные бедным, корявым языком.

Попадались и весьма недурные вещи, особенно ему понравился нежный, лирический квинтет некоего Франца Шуберта, в котором, на его удивление, был задействован контрабас! Как оригинально! Если сей Шуберт еще не отправился к праотцам, нужно послать к нему нарочного, устроить встречу. Он скользнул взглядом по годам жизни, и радостная перспектива тут же рассеялась. Бедный малый скончался, будучи моложе его самого… Он разочарованно отложил коробку в сторону.

Петр, похоже, особенно ценил человека по имени Фредерик Шопен, ему было посвящено целых пять кружков. Гармония у него была весьма содержательная, но в нее нужно было вникать и, как он считал, кое-что в ней подправить. Теряя терпение, он слушал его фортепианный концерт ми-минор и изучал небольшую квартиру Петра, пощупал материал его платья в стенном шкафу, рассмотрел композицию из двух портретов под стеклом, поражавших своей естественностью. На одном было двое детей, на другом он узнал Петра рядом с блондинкой властного вида; взгляд его был какой-то потерянный. Вольфганг раздраженно вернулся к аппарату и включил следующий номер. Боже ты мой, вступление на сто пятьдесят тактов! Как может композитор быть таким обстоятельным?

— Господин Шопен, увы, проигра-а-ал, — пропел Вольфганг, — а был бы поле-е-гче, меня бы догна-ал. — Нет, конечно, для фортепиано этот Шопен писать умел, но оркестровки — это убожество.

Жесткие, шершавые звуки некоего господина ван Бетховена он впитывал с жутким чувством. Кажется, он как-то раз уже слышал это имя? Судя по музыке, он был весьма эгоистичный тип, который