Почти 15 лет - Микита Франко

которое даже хуже, чем писать стихи, и, возможно, даже хуже, чем быть пассивным геем — но это дискусионный вопрос, — в общем, он украшал… коробочку. Даже не коробку. Коробочку. Небольшую, где-то вполовину от обувной, квадратную, с плотной крышкой — он специально заказал её на маркетплейсе, и теперь рисовал сердечки блестящими маркерами по бурому картону. Маркеры тоже заказал на маркетплейсе. Можно было бы сразу заказать красивую коробку, но Лев подумал: как-то не от души. Странные, конечно, у него мысли, но всему виной терапия.

Он складывал в коробку свои стихи. Перелистывал старый блокнот, лучшие из творений аккуратно вырывал и отправлял в коробку, другие же окидывал критическим взглядом и удерживался от порыва вырвать, скомкать и забыть. Нет. Нет! А вдруг кто-нибудь из детей прославится, и потом каждый артефакт их жизни будет стоить миллионы? Нельзя исключать такой вероятности, когда оба ребёнка — гении.

Конечно, в коробку отправилось стихотворение про мальчика, который морщил нос (очень забавно), и все посторонние звуки куда-то исчезали, и было странно. И про парня в джинсах с дыркой на коленке. И про человека, которого он никогда не встречал, но искал везде-везде в жадном желании найти.

А ещё — он долго думал, делать это или нет, — спрятал в самом низу листок, не вошедший в блокнот-сборник из змеиной кожи. Последнее из написанных стихотворений, родившееся то ли в пьяном бреду, то ли в сильной тоске (или в смеси из двух этих состояний). Он хранил его между книг в съёмной квартире, а теперь, когда сдал ключи арендодатильнице, сомневался: выкинуть или оставить.

Оставил.

Коробку он обвязал красной лентой, сверху прилепил бант и с сомнением оценил чудеса рукоделия: криво, сердечки размазались, но… сойдёт. Вечером, вручая её Славе, он так и сказал:

— Не суди строго, это первый подарок, который я делал своими руками и… — он смутился, но договорил фразу: — и своим сердцем.

Слава был покорен: заулыбался, заволновался, и, принимая коробку в руки, едва её не выронил.

— Извини, — тут же сказал он. — Я просто… — он поджал губы, и Льву показалось, что в глазах промелькнули слёзы. — Это просто какой-то новый ты.

— Ну не плачь, — попросил он. — Если тебя это расстраивает, я могу стать прежним.

Выражение трогательной радости на Славином лице сменилось скепсисом: ага, щас. Он прошел к кровати, осторожно опуская коробку на постель, и сел перед ней, как перед священной реликвией: не дышать и руками не трогать.

В квартире было тихо. Вечером они отпраздновали Славин день рождения с детьми, на котором Лев держался особняком и всех уверял, что решил в этом году ничего не дарить, потому что он и сам — замечательный подарок. «Так Ваня говорил», — напоминал Лев, но Ваня уже потерял часть былого энтузиазма: «Даже не знаю…». Только когда дети разошлись по кроватям, Лев завёл Славу в комнату, как в сакральное место — за руку, бесшумно, переговариваясь шепотом, — и вытащил из комода припрятанную коробку.

Теперь Слава смотрел на неё блестящими глазами, не решаясь открыть.

— Ну давай, — нетерпеливо проговорил Лев. — Раньше сядем, раньше…

— Тебе неловко? — с пониманием спросил Слава.

— Да, — честно признался Лев. — Я раньше… Ну… Я только Мики показывал, но он в ответ показал своё, и это было не так сложно.

— Хочешь, я тоже что-нибудь покажу?

Лев фыркнул:

— Да что я у тебя не видел?

Он имел в виду, что Слава никогда не прятал от него свои работы, а тот обольстительно улыбнулся и одним движением развязал ленту. Сердце ухнуло вниз, Лев положил ладони на колени и сжал.

Первый пошел.

Слава взял дрожащими пальцами — ну, хоть не один Лев трясется, как осиновый лист, — листок, и пробежал глазами по строчкам. Сначала быстро, потом, замедлившись, вернулся, и остановился будто бы на каждой строчке. Не выдержав этой пытки, Лев отвернулся, и тогда Слава сказал: — Это прекрасно.

— Ну уж…

— Нет, правда! По-моему, очень талантливо и… это про меня?

— Про кого ж ещё, — буркнул Лев.

— Ого, — Слава улыбнулся, снова утыкаясь в стихотворение. — Я и не знал, что… Что я у тебя такой.

— Какой? — Лев сделал усилие над собой, оборачиваясь.

— Нежный, заботливый, ласковый…

— Ты ж такой и есть.

Слава подался вперед, мягко чмокнул в щеку и отложил листок в сторону. Следующий. Внутри опять закрутилась тревога, и Лев отвернулся.

Он слушал, как страницы шуршат в Славиных пальцах, сменяя друг друга, и считал минуты: сколько это уже длится? Вечность? Иногда Слава отвлекался, чтобы сказать, как какая-то строчка кажется ему особенно красивой, или: «Боже, поверить не могу, что ты был настолько влюблен» («Я вообще-то и сейчас», — несколько обиженно уточнял Лев).

— Спасибо, что открываешься мне, — произнёс Слава, и снова поцеловал в щеку.

Оставалась последняя страница, и Лев перехватил его руку на полпути.

— Подожди, — попросил он. — Нужно кое-что уточнить.

— Слушаю… — отозвался Слава.

— Это стихотворение я написал недавно, когда мы… были в разлуке. И в ссоре. Всё, что в нём… уже не имеет значения. Не принимай близко к сердцу, ладно?

Слава нервно посмеялся:

— Оно полно ненависти ко мне?

— Никогда, — серьёзно ответил Лев. — Всё, что я делаю, полно только любовью к тебе.

Голос Славы стал тверже, и в то же время нервозней.

— Хорошо, — откликнулся он, и Лев отпустил руку.

Слава взял последнее стихотворение.

Расскажи мне о вечном,

Обними за плечи,

Ты обещал быть рядом

И меня беречь.

Но наступает вечер,

Тень в углу шепчет,

Что закрыться нечем,

Этот виски — мой щит.

Я слышу, как стучит сердце,

Не могу согреться,

Я не помню, куда положил ключи.

Вдоль дорог не гуляют ночью,

Между прочим,

Мне так объясняла мама,

Но а man can die but once.

Кстати,

Так говорят в Канаде,

Но что это значит,

Если я не хочу жить?

 

Их глаза встретились.

— Ты хотел умереть? — с тревогой спросил Слава.

— Я не хотел жить. Это другое.

— Я не знал, что было… настолько плохо.

Пальцы, держащие листок, ослабли, и Лев, подловив момент, выдернул его из Славиных рук. Сказал, убирая обратно в коробку текстом вниз:

— Было и было, что теперь… Всё прошло.

Он подался к Славе,