Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

по причине… да хотя бы и по той причине, что слишком уж много народу сидит – до миллиона в год. А работать кому? Ох, не зря придумал русский народ: от сумы и тюрьмы… А после тюрьмы куда он годится, наш зэк? Разве что снова в тюрьму или на помойку, в бомжи. Вот и еще одна статья по вымариванию населения…

Господи, как он постарел!.. И зачем отпустил бороду?.. Совсем старик… Она глядела отчужденно, или ему так казалось?.. Он постеснялся ее обнять. Так они стояли и смотрели друг на друга, пока она не решилась все же ткнуться ему в щетинистую щеку.

– Как девочки? – спросил он хриплым голосом.

– Ничего. Ты болен?

– Нет… Все в порядке.

– Говорят, у вас тут туберкулез…

– Это в СИЗО, у нас нет.

– А я читала…

– Не бойся, я здоров. Как доехала?

– Хорошо… А кормят вас как?

– По заслугам и кормят… хорошо.

– Хорошо?..

– Немножко похуже, чем ты кормила меня в Доме журналистов, – попробовал пошутить он.

Но она, не приняв шутки, не улыбнулась.

– А как… вообще?

– Нормально. Жить можно. Ты работаешь?

– Нет…

– Как же вы… – Он не договорил.

– Галина твоя помогает, мать… выкручиваемся пока.

– Мы тут… работаем. Деньги тебе будут переводить, так что…

– Не надо! – с душевной болью невольно вдруг вырвалось у Ирины.

– Как это… почему?

– Тебе деньги нужнее, а мы… Знаешь, я приехала… Я хотела с тобой поговорить…

Он моментально насторожился, словно почуял недоброе. Хотя, пожалуй, в мыслях своих он смутно предвидел и такой оборот. Неужели молодая, красивая женщина будет ждать его, старика, шесть лет? И кем он вернется? Инвалидом? И вернется ли?.. Как все обернулось… странно. А если бы он тогда остался с Натальей? Жил бы себе поживал в Париже…

Это оказалось гораздо труднее, чем ей представлялось. В воображении все складывалось определенно и жестко. Им надо развестись, поскольку ей необходимо спасать детей и для этого уехать на свою законную, историческую родину, всё! Но выговорить эту длинную фразу почему-то не получалось. Разговор с трудом прокладывал колею, спотыкаясь на междометиях. Она заметила тревогу в его глазах и что-то дотоле небывалое в нем, растерянное и даже жалкое и остановилась на полуслове.

– Я тут привезла тебе… – Ирина стала выгребать из сумки пакеты с продуктами и вещами.

Он безрадостно смотрел на многочисленные большие и маленькие пакеты, и дурное предчувствие холодной змеей сковывало его сердце.

– Как Лиза? – спросил он тихо.

Рука Ирины, достававшая из сумки очередной пакет, повисла на полпути. Она опустила руку и заплакала.

Он обнял ее, и она без сопротивления прижалась к нему и долго плакала на его груди. А он застыл неподвижно с каменным, искаженным в гримасе боли лицом.

Отплакав, она вытерла слезы и снова отстранилась. Взаимное горе, не сблизив, лишь на мгновение расслабило, не отпустив сердце, и вот она уже снова в упрямом ожесточении, не подбирая слов, заговорила вслух тысячу раз говоренное про себя, готовясь к его, как она думала, отчаянному сопротивлению.

– Я хочу с тобой серьезно поговорить, Юра… Мы погибаем. Ты не представляешь, как мы живем… Я измучилась, устала. Девочки погибнут здесь, – повторила она и на секунду замолчала. Все убедительные слова куда-то исчезли, и она в третий раз начала говорить о погибели. – Короче, – она поджала губы и, не глядя на него, сурово отчеканила, – короче, я решила уехать из этой страны. На свою историческую родину. В Израиль. Ты не знал, конечно, но мой родной отец, к счастью, – она сказала это почему-то с вызовом, – еврей! Там нас уже ждут, – прибавила она для пущей убедительности. – Там девочек вылечат. – Она уже распространяла болезнь Лизы на всех дочерей. – Там о нас позаботится государство. А здесь… здесь мы погибнем! Мы погибнем! – как заклинание твердила она. – Ты же не хочешь, чтобы твои дети погибли! Ты же любишь своих детей! Ты же не желаешь им зла! А это государство способно только губить! Только уничтожать! Только мучить! Это – проклятая страна! Я не хочу здесь жить! Не хочу! Если ты не согласишься, я покончу с собой! Я убью детей и покончу с собой!

Такой он ее никогда не видел. Сколько же в ней накопилось злого отчаяния. И он тихо спросил:

– Чего же ты от меня хочешь?

– Как чего? Разве ты не понимаешь? Я не могу их вывезти без твоего согласия! Мы должны развестись, и ты должен дать согласие!..

– Должен… – повторил Юра, непроизвольно приложив руку к сердцу.

– Да, должен! Должен! Ты теперь мне по гроб жизни должен! Все из-за тебя! Все, все из-за тебя! Я и не собиралась с тобой… спать! Это ты меня соблазнил… тогда! Мне и мама говорила… ты… тебе же… Мне было только девятнадцать лет! Я же жизни не знала! А ты!.. А потом!.. Эта твоя французская… дрянь!.. Сколько я перенесла от тебя! А теперь… Лиза! Я тебя ненавижу! – Она снова зарыдала.

Он встал и, ни слова ни говоря, молча вышел из комнаты для свиданий.

– Имей в виду, если ты думаешь, что я шучу… я уже подала заявление о разводе! – прокричала она вслед.

Но он уже ничего не слышал.

Он шел по геометрически правильно расчищенным зэками дорожкам в свой барак, и чистый, не городской снег скрипел под его новенькими, присланными Ириной теплыми, меховыми ботинками. «Опущенный» молодой парень, неизвестно, по какой причине оказавшийся в этот час в бараке, завидев его, тотчас же скрылся, словно прокаженный, за занавеской. Юра прошел в свой угол и, не раздеваясь, уткнулся лицом в подушку.

Он ни о чем не думал и не чувствовал боли. Неожиданно он увидел себя лежащим на кровати как есть в одежде и ботинках как бы со стороны, сверху, а потом с высоты птичьего полета увидел и всю колонию, обнесенную колючей проволокой, и сердитую, растерянную Ирину в комнате для свиданий, где они должны были сегодня провести ночь, и вдруг неизвестно каким образом понял, что жизнь его кончилась. Для него это было так пронзительно ясно, что он даже удивился не самому концу, но его неотменимой непреложности. И – странно – он не почувствовал страха, только облегчение и покой. «Если это и есть смерть…» – не успел додумать Юра…

Вечером его перевели в тюремную больницу со вторым инфарктом. Ирине разрешили остаться, и она осталась на целую неделю, и ухаживала за ним, и покупала необходимые лекарства. Когда опасность миновала и ему стало лучше, он подписал все необходимые ей бумаги, и она уехала.

2

Алексей