Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Мне известно, действительно! – подчеркнул Борис Васильевич.

Овцын развел руками:

– Я несчастный отец! – завздыхал он более театрально, впрочем, чем задушевно. – Я приехал попытаться спасти моего сына от Сибири.

Троекуров холодно поглядел ему в глаза:

– Для чего он тут и откуда? Из-за границы? И под чужим именем?

Федор Федорович закачал утвердительно головой.

– Почем вы знали, что он здесь? Он к вам писал?

– Нет, – как бы испуганно воскликнул тот, – ни строчки я от него не получал с самых тех пор, как он… покинул Россию. Случайно, раза два, имел о нем известие от лиц, видевших его за границей… Узнал-с я об этом… Я буду с вами совершенно откровенен, Борис Васильевич, – перебил себя он, – узнал-с я от некоего жандармского полковника в Москве.

– Вот как! – не мог не усмехнуться Троекуров.

– Да-с… Человек он, впрочем, совершенно образованный, либеральный… Приятели мы с ним по клубу; сам он большой чтец и поклонник нашего даровитого Александра Ивановича и его Колокола, весьма иронически, можно сказать, относящийся к нынешней реакции…

– A! A разве есть реакция? И в чем же, с чьей стороны?

– Помилуйте, после этих пожаров в Петербурге там страшно перепугались, и начались такие гонения, алгвазильства, так сказать… Заподозрили литературу, редакторов призывали к начальству, нотации им грозные читали, политическую подкладку непременно хотели найти под простым фактом этих пожарных явлений, причина которых, как всем, кажется, давно известна, лежит ни в чем другом, как в непроходимом варварстве нашего народа… «Эмиссаров» каких-то стали искать, множество неповинной молодежи арестовали, допрашивали в III Отделении. Иринарх, к счастью, успел этого избегнуть и улетучиться…

– A и он там был?

– По-видимому-с, – вздохнул Овцын, – или по крайней мере подозревается, что был в это время в Петербурге… С целым тюком лондонских изданий изловчился проехать до Москвы, – домолвил он тут же шепотом и как бы уже любуясь такою «ловкостью» сына.

– И все это вы от приятеля вашего жандарма узнали?

– Сообщил-с, да, по дружбе… Гуманный вполне, как докладывал я вам, человек!.. Ужинаем это мы с ним в клубе после партии. Обыграл он меня, признаться, в этот вечер в лоск. Я ему и смеюсь: дорого, мол, обошлись вы мне сегодня. A он мне вдруг и говорит: «Хотите за это хороший совет?» Я гляжу на него: «Сделайте милость, – говорю, – насчет чего?» – «Насчет вашего сына»… A как мы в эту минуту одни-одинехоньки находились в столовой, он мне и передал про этот приезд Иринарха из Лондона с тюком, и что он из Петербурга скрылся. – «Теперь же, – говорит, – нами получено сведение, что он проживает там-то – губернию назвал, уезд – у некоего отставного губернского секретаря Троженкова, который тоже нам известен как корреспондент Колокола. Нам, следовательно, сына вашего арестовать надобно. A потому, если хотите спасти его, известите его скорее верным путем, или, если можете сами, так еще лучше, чтоб он немедля уезжал из тех мест, a я распоряжение об его аресте пока здесь попридержу». – «Куда же ему ехать, – спрашиваю, – как вы полагаете?» – «Ну, это его дело, – говорит, – за границу опять или куда хочет, только чтобы нам местопребывание его неизвестно было, – понимаете?» – «Понимаю, – говорю ему, – и уж не знаю, как вас благодарить». – A он мне, поверите ли, вот что на это отвечает: «Я, – говорит, – сочувствую вполне благородным стремлениям молодежи и на месте вашего сына был бы, вероятно, таким же деятелем прогресса, как и он, и только, – говорит, – нужда заставляет меня служить в инквизиторах». И при этом из самой глубины души, как видно, вздохнул… То есть до слез довел, прямо скажу вам, Борис Васильевич.

– Это действительно трогательно, – сказал, не моргнув, Троекуров. – И вы по совету этого приятеля вашего приехали сюда?

– По отцовскому чувству своему и долгу, Борис Васильевич! – счел нужным с пафосом пояснить Федор Федорович.

– A по долгу гражданина, – тем же холодным тоном продолжал тот, – передадите вашему сыну, как «деятелю прогресса», что даже жандармы восхищаются тем, что он творит, и оказывают ему покровительство.

«Ламартин» опешил несколько:

– Я предварю его… согласно тому, что мне было обязательно сообщено, – пробормотал он.

– Прекрасно сделаете!.. A я уж кстати попрошу вас посоветовать ему от меня, – промолвил Троекуров дрогнувшим от вдруг пронявшего его раздражения голосом, – поспешить скорей удалиться отсюда!..

Он вскинул неудержимо на своего собеседника свои бледно-голубые, страшные в эту минуту своим беспощадным блеском, глаза; зубы его стиснулись:

– Скажите ему, что я ни с какой стороны на вашего жандарма не похож – ни с «инквизиторской», ни с «либеральной». Он может жечь и проповедывать, где и что ему угодно, – это не мое дело; но если ему вздумается нарушать чей-либо покой в моем доме… или мутить в местности, где я живу, – он столкнется со мной, a я… Я не мягок характером, предваряю вас…

Он поднялся на ноги, натянул ус до боли, стараясь осилить припадок этого внезапного, прорвавшегося у него нежданно для него самого гнева, сделал несколько шагов по комнате и вернулся опять на место.

Овцын сидел в своем кресле, что говорится, ни жив ни мертв, машинально следя за ним глазами и в совершенном недоумении.

– Я никак не понимаю, Борис Васильевич, – заговорил он, – чем мог подать вам повод Иринарх…

– Вы только передайте ему мои слова, он поймет! – перебил его Троекуров уже более спокойным голосом и с насилованною улыбкой. – À bon entendeur salut10!.. И вы решительно хотите ехать сегодня же в ночь? – спросил он чрез миг.

Федор Федорович встрепенулся:

– Да-с, мне теперь, я вижу, более чем когда-либо следует торопиться…

– Так надо распорядиться лошадьми.

Борис Васильевич встал и дернул за снурок колокольчика.

– Alexandrine еще до вашего возвращения была так добра приказать, чтобы к полночи лошади были нам готовы.

– Лошади готовы-с, – доложил вошедший тем временем дворецкий.

– Так уж позвольте с вами проститься! – вставая и протягивая руку, молвил Овцын.

– Надеюсь, до свидания! – сказал на это Троекуров, подавая ему руку тоже и возвращаясь уже вполне к ласковому тону благовоспитанного хозяина.

– Если позволите, и, надеюсь в свою очередь, по достижении результата, настолько же, поверьте, желаемого мной, как и вами, – любезно, но не без некоторого тайного намерения язвительности произнес тот. – Надо проститься с дамами, – промолвил он, трогаясь с места, – и, как бы вспомнив: – я не почел нужным передавать Alexandrine о причине моего приезда сюда и дал ей понять, как и моему compagnon de voyage, что имею денежные расчеты с одним здешним помещиком…

– И прекрасно сделали! – одобрительно кивнул Борис Васильевич. – Она очень добра сердцем, сын ваш