Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

Нравилась свобода от всех сковывавших на протяжении тысячелетий законов и правил. Свобода от семьи, свобода от Церкви (от этого освободились раньше всего), свобода от государства. Эта свобода увлекала. Она придавала необычайную легкость отношениям и самой жизни. Казалось, человечество, как никогда, близко к своему самому счастливому устроению: свободный человек в свободном мире. То, что мир где-то был еще не до конца свободен, только раззадоривало свободолюбцев. Эти глупые, изгойские части мира можно было вообще не принимать в расчет. В конце концов, рано или поздно и они поймут… или им помогут понять другие, давно уже просвещенные, освободившиеся ото всего.

Мир объединялся. Но что-то в глубине души противилось такому объединению. Воспитанный в строго христианской семье, Федор чувствовал в этом объединении какой-то подвох или вывих. Как он понимал, истинное, благодатное объединение мира могло быть только во Христе. Но мир, похоже, объединялся в… антихристе. И об этом ему абсолютно не с кем было поговорить в самом сердце Третьего Рима.

Он вышел из метро. Теперь он старался не ездить в часы пик. Огромный многомиллионный город с трудом ворочал своими подземными миллионами. Они заполняли все его «улицы», переходы и «площади», двумя разнонаправленными потоками они угрюмо-молчаливо шли плечом к плечу, грудь и живот к спине, более плотными рядами, чем на демонстрации, нет, они не шли, они медленно, почти не продвигаясь вперед, переступали ногами – сверху виделся только океан покачивающихся направо-налево людских голов. Потом этот монолит взрывался вливающимися из приехавшей электрички новыми разнонаправленными потоками, на какое-то время происходило хаотическое бурление, как в закипавшем чайнике, потом океан успокаивался, и снова на несколько минут устанавливался мерно покачивающийся штиль.

Он вспомнил, как однажды в такой час увидел в метро на переходе собаку с перебитой передней лапой (с трудом узнаваемую колли, как с трудом узнается в бомже бывший научный сотрудник). Непонятно, как она умудрилась попасть в подземку, из лапы сочилась кровь, собака затравленно, с отчаянием заглядывала в глаза идущим в толпе, не встречая ни одного ответного, сочувственного взгляда. Федор ахнул и попытался высвободиться из зажавших его человеческих тисков, он не думал о том, чем сможет помочь собаке, но и пройти мимо тоже не мог. Пока он выкарабкивался, собака исчезла. Он долго, честно и безрезультатно ее искал. И долго потом ему мерещился ее потерянный, страдальческий и безнадежный взгляд, и чувство вины терзало его сердце. Единственное, что в какой-то мере уравновешивало его положение с горем собаки, – вытащенный из кармана кошелек. По крайней мере, в этой малочеловечной толпе они пострадали оба, оба они оказались в числе жертв.

Федор шел по улице куда глаза глядят, он любил эти краеведческие походы по столице без заранее обдуманного маршрута. Москва нравилась ему своими непредсказуемыми переулочками-двориками; стоило свернуть с какого-нибудь центрального проспекта, и ты оказывался чуть ли не в провинциальной тиши, и это было прекрасно. Вроде бы ты в Вавилоне, а вроде бы – и в стародавней Москве.

Одна из афиш привлекла его внимание: «Второй международный (!) фестиваль православных театров». Вот интересно, что это еще за православные театры? Он впервые слышал о таком чуде. Он взглянул на адрес. Название улицы ему ни о чем не говорило. Он стал спрашивать прохожих. Оказалось, это совсем недалеко, какой-то бывший дом культуры, а теперь – молодежный центр; он решил пойти посмотреть.

Вход оказался свободным, а зал полупустым. Все зрители, сидевшие и входившие в зал, казалось, были знакомы друг с другом. Вернее, зрители и были исполнителями, существуя попеременно в обоих качествах. Он поинтересовался у соседки, что будут показывать. Девушка подала программку и сказала, что сегодня заключительный, третий день фестиваля и что первый спектакль – из Петербурга, по прозе архангельского писателя Шергина, а второй – из Ярославля, по прозе Абрамова. Федора Абрамова он читал, о Шергине слышал впервые и с интересом приготовился смотреть.

На сцене уже стояли скромные декорации: стол, естественно с русским самоваром, вышитой скатертью и такими же вышитыми полотенцами, две лавки по бокам. Свет в зрительном зале погас, на сцену вышел мужчина средних лет в русском костюме (сапоги, косоворотка, порты) и, усевшись за стол с самоваром, налив себе чайку, стал о чем-то негромко рассказывать.

Рассказывал о том, как он, корабельных дел мастер, в солидном уже возрасте женился на молоденькой девушке, что всем жена его была хороша, да не дал им Бог деток, и она об этом сильно грустила, а потом познакомилась с его товарищем, тоже корабельщиком, только молодым, и они полюбили друг друга. Налицо был явный треугольник. Но там, где европейская (и русская конечно же!) драма наворотила бы страстей и конфликтов (страдание старого мужа, страдание молодой пары от невозможности соединиться, ревность, измена, месть и т. д.), здесь вся эта простая житейская история излучала какой-то благодатный и покойный свет. Старый муж страдал, но страдал как-то мягко и жертвенно-светло. Больше и не за себя, а за них, которым тяжче, чем, быть может, ему. Молодые тоже страдали, но и они без пароксизмов страсти, – сдержанно и потаенно, блюдя себя, помня закон, не распускаясь, не качая прав, что мы-де молодые! И право имеем! На свободу любви! Нет, здесь каждый отказывался от претензий на права. Каждый хранил достоинство обязанностей. Каждый жертвовал собой для другого. И когда старый муж отказывался от своих законных прав и соединял руки молодых, благословляя их на супружескую жизнь, молодые не впадали в раж от счастья, а строго и благоговейно принимали эту милость как жертву, оплачивая ее народившимися детками…

Это была икона. Икона старорусской, непорченой души и жизни. Как на иконе самого трагического содержания (например, «Усекновение главы Иоанна Предтечи», или «Распятие», или, допустим, «Битва новгородцев с суздальцами»), все здесь было гармонично, спокойно, благоговейно, сдержанно и светло. Драматизм оказывался не на первом плане, как в светской пьесе, а за кадром, на периферии, под спудом благородной, сдержанной благопристойности, понимаемой не как фарисейство – как ценность. И – вот открытие – оказалось, что театр может быть парадоксально бесстрастным и в то же время захватывающе эмоциональным и умилительным.

Второй спектакль, соответственно программе, показывали артисты из Ярославля, вернее, одна артистка, потому что это был моноспектакль. Молодая и лучезарно красивая актриса играла старуху, нет, она не играла старуху, не играла старость, на ней не было никакого грима. Костюм? Да просто шаль на плечах, а на голове, по-русскому обычаю, платочек, голова у русской женщины должна быть покрыта. А ноги (больные) укутаны одеялом, вот и все, весь антураж. Весь спектакль она сидела на сцене без