Шанс его жизни - Софи Астраби

Когда Сарра увидела, что он возвращается с двумя стаканами в руках, она выпрямилась.

– Неплохо, – сказала она.

Станислас не ответил, и Сарра сделала глоток.

– Я придумала игру. Видишь того типа? В бежевом свитере и серых джинсах. В зеленой кепке. Представь, что он встает и идет, чтобы заказать себе выпить, но по дороге останавливается и шепчет тебе на ухо самую ужасную фразу, которая только может быть.

– Окей…

– Что это будет за фраза?

– Да уж, очень забавная игра.

– Я тоже так думаю. Давай начинай.

– Сложно так сразу сказать.

– Конечно, сложно. Иначе было бы скучно.

Станислас задумывается. Он хочет выпить пиво одним махом, чтобы придумать что-нибудь интересное, но тогда ему придется идти за следующим бокалом, а у него недостаточно денег, чтобы притворяться, будто ему дают напитки бесплатно.

– Ты уже думала об этом? – спрашивает он, чтобы выиграть время.

– Немного. Но это было давно. Нас не волнуют одни и те же вещи всю жизнь. Думаю, когда я стану взрослой, у меня будут другие заботы, отличные от тех, что есть сейчас.

– Тогда ты и начинай.

Она поднимает бровь, похожую на запятую, которая словно подчеркивает ее мысль.

– Думаю, он сказал бы: «Самый счастливый день в твоей жизни уже прошел».

Станислас кивает. Ему интересно, какой самый счастливый день в жизни Сарры и какой, в конце концов, в его собственной.

– Твоя очередь, – говорит она. – Самая ужасная фраза.

У него нет ни малейшего представления, и именно это он собирается сказать. Но когда он открывает рот, у него вырываются совершенно другие слова.

– Худшее, что мне могли бы сказать: «Это должен был быть ты».

Сарра уставилась на него, ее взгляд был острым, как лезвие, разрезающее все на своем пути. Затем она встала. «Пошли отсюда». На улице была ледяная ночь, и холод сковал их, поэтому они шли, не останавливаясь и не зная, куда идут. Это не было романтической прогулкой, это было бегством от той жизни, в которой говорят такие вещи. Они дошли до моста Гогенцоллернов, того самого, с большими металлическими арками, который вел к Кёльнскому собору, и на нем висели тысячи навесных замков. Сарра сказала: «Надо быть чертовым идиотом, чтобы заявлять о любви таким образом – навесные замки, тоже мне символы любви, какая глупость!» Они продолжали идти. «Холод притупляет боль, – добавила она. – Я бы никогда не смогла жить в жаркой стране. Что делать с грустью, когда вовсю палит солнце? Несчастье менее тягостно под солнцем[8] – ага, как же». Станислас не знал, что так рассердило Сарру, но ее возмущенный вид успокаивал его. Она все шла, а он все смотрел на нее. Они могли бы идти так еще много километров, и он хотел бы именно этого – километры и километры рядом с разъяренной Саррой. Но все произошло по-другому.

– Сарра?

– Да.

– Назови число от нуля до десяти.

Она продолжала идти, высоко подняв голову, но все же замедлила шаг.

– Семь, – наконец произнесла она более спокойным голосом, немного запыхавшись.

Тогда он взял ее за руку, развернул и мягко притянул к себе. Ее губы оказались в нескольких сантиметрах от его губ, ее дыхание смешивалось с его собственным. Холод обжигал его грудь, но запах, этот запах! Это был не запах Сарры. Это был запах близости с ней. Он мысленно сосчитал до трех: один, два, три – и поцеловал ее.

Она пахла пивом и ночью, которая никогда не кончается. Поцелуй длился несколько секунд, и с каждой секундой проходила вечность, состоящая из мимолетных нот. А потом он отстранился, но их разделяло всего несколько сантиметров. Он подумал, что сейчас худшее, что ему могли бы сказать, – это то, что этого момента никогда не было. Она снова приблизилась к нему, на этот раз к его уху, и прошептала:

– Я рада, что это именно ты.

Они вернулись, потому что уже начинало светать. Станислас добрался по водосточной трубе до окна своей комнаты на втором этаже маленького серого дома, в котором все спали. Он закинул правую ногу внутрь, и его тело тяжело шлепнулось на толстый ковер, который смягчил падение. В темноте раздался приглушенный стук, но затем вновь наступила тишина. Никто ничего не заметил. Ни сейчас, ни потом, в ближайшие часы. Никто за их улыбками, казалось, не видел очевидного.

Станислас вернулся во Францию, не узнав ничего ни о Германии, ни о немецком языке, которым так и не овладел. Но он усвоил одну важную вещь, которую впоследствии забыл: иногда, рискуя, выигрываешь. Более того, риск – это единственный путь к победе.

28

2015

– Ты помнишь мою бабушку? – спрашивает Сарра.

Станислас ее прекрасно помнит. Высокая женщина, такая же черноволосая, которая изредка вставляла несколько французских слов среди потока испанских фраз. Он познакомился с ней, когда они с Саррой готовились к докладу по биологии. «Я живу слишком далеко», – сказала Сарра. И они отправились к ее бабушке. Они устроились за круглым столом орехового дерева, накрытым стеклом, поверх которого лежала вязанная крючком салфетка, и любое неосторожное движение грозило свалить на пол все, что было на столе. Станислас заметил позолоченную рамку на комоде. В ней девочка с упрямым взглядом позировала, скрестив руки.

– Красивая поза…

– Это было мое любимое платье, – ответила она, не уловив сарказма.

Дальше разговор не пошел, и они вернулись к работе. Но вдруг хлопнула дверь, и Сарра дернулась, как дикое животное, застигнутое врасплох. Бабушка не должна была вернуться домой так скоро, а его вообще не должно было здесь быть. Он понял это по удивлению, промелькнувшему на морщинистом лице бабушки, и по смущению Сарры. Она невнятно, скороговоркой пролепетала несколько слов, представляя их друг другу. Она, обычно такая разговорчивая.

Станислас не помнил имени бабушки, помнил только, что она носила длинные бархатные перчатки, чтобы скрыть руки, пострадавшие от ежедневного контакта с моющими средствами. Но в первый момент он просто думает, что она очень элегантна. Он ничего не знает о той женственности, на которую у нее нет средств, о жизни, которая разрушает и отбирает все, даже нежность. Особенно нежность. Она бежала от диктатуры из какой-то южноамериканской страны – Станислас не запомнил, какой именно, – чтобы оказаться во Франции. Возможно, из Чили. Скорее всего, из Чили. Он часто задавался вопросом, какие повороты судьбы могли заставить человека, родившегося в Сантьяго, провести всю оставшуюся жизнь за уборкой офисов в Дижоне. Кто бы мог предположить такое?

Он не сразу понял, что Сарра не его скрывает от бабушки, а скорее наоборот.

– Моя бабушка умерла в прошлом году, – говорит она.

Станислас выныривает из своих воспоминаний.

– Мне досталась ее сумка, наверное, самое дорогое, что у нее было. Она приехала во Францию за этой сумкой, понимаешь, за тем, что она олицетворяла. Стиль, роскошь, недоступность. Ей пришлось работать тридцать лет, чтобы позволить себе эту сумку. Она, конечно, очень хотела ее иметь, но, думаю, больше всего на свете она хотела передать ее мне. Она все время повторяла: «Однажды она станет твоей», и я кивала, не понимая, что она для нее значит. Эта сумка была ее наследием. Она не смогла больше ничего оставить. Ни квартиры, ни загородного дома, ни машины. Внутри я нашла металлический портсигар, в котором лежали три игральных кубика. Так она принимала решения. Я много раз видела, как она это делает. Бросает кубики, чтобы решить, куда двигаться дальше. Но в прошлом году, когда они оказались у меня в руках, я вдруг поняла, насколько человеку должно быть нечего терять, чтобы так жить.

Она кладет три кубика на стол и пожимает плечами. Станислас хватает их и несколько раз трясет в своих руках.

– Если выпадает три, ты прыгаешь с парашютом. Если выпадает шесть, ты идешь на курсы керамики. Если набирается десять, ты проходишь экзамен, чтобы стать учителем. Если тринадцать,