Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

— ...Победивший рабочий класс установит новый, лучший строй.

— Однако вам-то этого уж не видать.

Председатель суда нервно поднялся и захлопнул папку с бумагами. Остальные члены суда не промолвили за все время ни слова. Они вслед за председателем прошли в заднюю комнату.

Комула в сопровождении конвойного мог выйти в коридор покурить. Он стоял у окна и глядел на улицу. Теперь он хорошо видел нежную зелень, пробившуюся на солнышко между булыжниками тюремного двора.

Лето стало сейчас к нему на полчаса ближе, чем еще недавно, когда его только вели в суд. Лето придет обязательно. Лето приходит для всех, счастье же выпадает лишь некоторым. Обидно, но ничего...

Судьи сидели на своих местах за столом, когда Комулу позвали обратно в комнату. Эту спокойно выслушал приговор. Он был краток. Поскольку доказано, что редактор газеты Эдвард Ансельм Комула принимал активное участие в восстании красных и повинен в том-то и том-то, он приговаривается к смерти.

Комулу отвели назад в камеру, и солнышка он больше не, увидел. Следующее утро было туманным, и солнце даже не показывалось из-за облаков. Оно как будто не хотело видеть того, что творится на земле.

Осужденные были разбужены ранним утром и выстроены во дворе. Под конвоем их привели на берег. Более десяти человек. Там их ожидала старая баржа для дров.

На дне баржи скопилась дождевая вода, в ней плавали щепки и обломки коры. Часовые с винтовками устроились по углам, арестованные уселись на дровах посреди баржи... На буксире сердито заворчал мотор, и баржа тихо потянулась к крепости Сантахамина.

Осужденных расстреляли у стен Сантахамина. Через час буксир уже тянул баржу обратно в Хельсинки.

V

Луг зазеленел. Молодая трава быстро пошла в рост. Людей мучил голод. Одни обессиленно лежали на земле, другие ползали по поляне, а руки у всех сами собой тянулись к свежей траве.

Двое часовых, ухмыляясь, наблюдали за пленными. Весело посмеиваясь, они зубоскалили над тем, что пуникки понемногу становятся травоядными...

— На подножном-то корму хорошо... И дешево, и сердито.

— Мне тоже надо своих батраков так приучить. Марш в загон вместе с коровами — и порядок.

Часовые были сыты. Им было весело. А земля ничего не ведала про людские горести. Она наливалась силой и по-весеннему щедро пускала в рост все новые травы — солоноватые, горькие, кислые... В пустых истощенных желудках людей они вызывали дикие боли. Но надо было что-то есть. А луг щетинился травой, и скоро ее стало больше, чем голодные люди успевали съедать. Еще несколько дней — и луговина превратилась в зеленую поляну. Настало лето.

По ту и по другую сторону колючей проволоки заливались шальные птицы. Ласточки стремительно носились в воздухе, хлопоча о чем-то своем под стрехой барака. Ману следил за ними взглядом и думал, что у птиц везде одни заботы.

Ласточки принесли в Суоми холодное лето. Сейчас они радостно щебетали, словно хотели сказать, что все эти беды свалились на людей не по их вине... На душе у Ману становилось легче, когда он отвлекался и подолгу следил за полетом птиц.

Он сидел в тени возле стены и думал о доме, о Марте и о ее детях. Думал об отце и матери. Хотелось к ним, домой. Там им сейчас так недостает Мартти. Как они будут жить, если Мартти убьют? Ману даже боялся об этом подумать — так это было ужасно.

Волосы у Ману сильно отросли и спутались, а в глазах застыла грусть. Надо бы как-нибудь переслать весточку Илоне, что он не сможет к ней прийти, пусть она его простит...

Он должен спасти Мартти...

Все в свой черед уходят из этого мира, каждый по-своему. Только теперь никто не произносит уходящим последних прощальных слов, зато каждый останется живым в памяти. И где-то еще долго будут вспоминать о нем.

В тени за бараком легче думалось. Ману видел, как люди устало бродили по лагерю и грелись на солнышке, но он уже как бы отрешился от всего живого. Он смотрел вдаль на пригретый весенним теплом лес, слушал неумолкаемый птичий гомон и вспоминал развесистые заснеженные березы во дворе Хилккала. Ему уж не повидать их в зеленом наряде. Не повидать ему и Илону, не гулять ему у веселых костров в Иванов день...

«Для нас не все равно, кого расстреляют», — упорно продолжал думать Ману и ночью, лежа на нарах рядом с Мартти. Тяжелая и беспокойная лагерная ночь была наполнена шорохами, вздохами, напрасными надеждами, тоскливыми раздумьями... Мысли сотен людей лихорадочно работали. Некоторые пленные бодрствовали, другие, впадая ненадолго в тяжелое забытье, вдруг с криком просыпались среди ночи от кошмарных видений... О себе Ману не думал. Он готов умереть, если бы только удалось спасти брата.

У Мартти жена и дети, им нужен кормилец. Особенно остро Ману почувствовал это здесь, в лагере. И Марта к тому же замечательный человек, хотя она и непохожа на Илону. А дети? Как же они будут жить без отца, кто о них позаботится? Ману содрогался при мысли, что его брат может не вернуться домой и никогда больше не увидит своего маленького Пентти, такого славного малыша.

Он слышал, как брат беспокойно ворочается на жестких нарах, вздыхает в темноте. Не спал Ману, не спалось Мартти, обоих одинаково беспокоила судьба детей и родного дома.

Имя Мартти Вяхяторппа в лагере выкрикивали уже два раза, но он не отозвался. Ману не позволил брату подняться, удержав его силой. Но когда-нибудь шюцкоровские ищейки все равно дознаются и схватят его. И это может случиться в любой день.

Братья лежали, тесно прижавшись друг к другу, — то ли спали, то ли забылись в полусне. Вместе было теплее, и каждый чувствовал себя увереннее. Так они спали когда-то давно в детстве, дома в Вяхяторппа, на старой деревянной кровати. Там на шуршащей соломе было так приятно возиться и играть возле теплой печи...

Окна барака были снаружи затянуты крест-накрест колючей проволокой. Но сквозь проволоку виднелось небо и зеленоватая звезда, излучающая особенный, мерцающий свет.

Уже близился рассвет, и небо начало бледнеть, но звезда все еще продолжала мигать Мартти. Потом он почувствовал, как младший брат плотнее прижался к нему и что-то зашептал.

— Слушай, Мартти... Я знаю... — шепнул он брату в самое ухо.

— Что знаешь?

— Знаю, что делать.

Братья долго чуть слышно шептались. Ману — возбужденно, уговаривающе, Мартти — горячо возражая. «Нет, нет... ни в коем случае».