Потерянный альбом - Эван Дара

финале, ко мне подошел Джейк — именно Джейк, самый беззаботный из нас, — ко мне подошел не иначе как Джейк и начал бухтеть; он запорол пару высоких нот, сказал он, и налажал в начале, а теперь думал, будто если поговорить об этих совершенно незначительных ошибках, то это их исправит; я пытался его успокоить, обратив внимание, что и сам не очень рад тому, как не попадал по педали басового барабана на Skeleton Jangle; такой уж вечер, пришли мы к выводу: что-то лето не задалось; но потом Джейк все не мог остановиться, тараторил, что группа какая-то разболтанная, что мы плывем, что звук у нас — как он выразился — тонкий; и тут он меня удивил: недолго поглядев вслед последним расходящимся из зала зрителям, сказал, что, может, спасти ситуацию можно, если найти гитариста; хороший полуакустический «Рикенбакер» в четыре четверти изменит все, сказал он: у нас будет костяк, к нам вернется костяк; и я просто такой Так, знаешь, минутку; а Джейк мне Эй, да нормально все будет; и я такой Ой, брось, Джейк: это слишком многие не одобрят; и Джейк робко сказал Ну слушай, уже прошло много времени…; и я на него посмотрел, просто посмотрел на него в его коричневой кожаной куртке, и потом сказал Знаешь, вся задумка была в том, чтобы помнить, чтобы оставить след, даже отсутствующий; и Джейк потупил глаза и такой Ну да… наверное…; и потом поставил свой футляр и сел на него, и я видел, что ему уже самому неприятно, что он об этом заговорил; так что я решил его взбодрить, а заодно и себя, если на то пошло; и сказал А кроме того, как же название?; об этом ты не подумал?; мы уже настолько известны как «Нонет Минус Один», что если кого-нибудь добавим, придется зваться «Озаркский Нонет Минус Один Плюс Один»; а это, сам понимаешь, никогда не прокатит; и Джейк рассмеялся, и махнул рукой, и сказал Да уж; а потом, когда встал, все уже, очевидно, прошло; он забрал свой футляр для трубы и ушел; и я был рад, что все прошло; должен сказать, я был очень рад…

— И знаешь, я все это слышу — я стою в очереди в «Аптеке Джинеси», слышу людей и не могу поверить своим ушам; стою и думаю — не верю своим ушам; конечно, мне не хотелось лезть в разговор, вмешиваться или что-нибудь говорить, но мне просто не верится; а потом это настолько отвлекло, что я даже забываю достать деньги, когда уже…

— Меня ошеломило неверие; как только мы договорили по телефону, оно окружало меня, атмосфера от него сгустилась и покалывала; и мне просто пришлось присесть на свою кушетку в гостиной, среди растений, пристенных столиков, пианино и ламп, поскольку эта тяжесть, эта грозовая туча неверия — ее…

— Не должно было быть, существовать со мной; другими словами, ничего не кончилось; вот что лезло в мысли; ничего не кончилось; ничего не…; мне, конечно, казалось, как и всем остальным, мне казалось, что…

— Что все кончилось, что с этим разобрались и оно не вернется; мне казалось…

— Что это было и быльем поросло, что ничего больше не всплывет; но теперь, говорят…

— И я не могу в это поверить: правда не могу в это поверить; хоть убей, не могу поверить…

— Что, видимо, там что-то обнаружили, как говорят…

— Что-то обнаружено; вот что говорят люди; в «Репабликан энд Хроникл» еще ничего не писали, но я…

— Кое-что слышала, пока…

— Помогал сыну сменить цепь на велосипеде, на нашем заднем дворе, буквально вчера; в предыдущий день сын катался в Сенека-парке, и возвращаться ему в основном пришлось пешком, причем в холм; и теперь велосипед — «Рейли» с тремя скоростями, который я купил ему прошлым летом, — стоял колесами кверху, на сиденье и руле; педали и подставка торчали, как лапки насекомого, и у нас была газета, чтобы протирать; Джейсон капал смазку на передние передачи, а я присел, вертел педаль велосипеда правой рукой и ставил цепь на место левой; и вот я уже почти закончил укладывать цепь на большую шестеренку, как бросил, схватил Джейсона в охапку и прижал к себе, и плевать на пальцы в смазке; семь лет назад, в разгар событий, сынишка заболел такой штукой — хронический катар евстахиевой трубы, когда надолго закладывает уши; тогда ему было всего три года, и болезнь никак не уходила; тянулась месяцами, все лето и осень, до того долго, что один ухогорлонос сказал, будто Джейсон может лишиться слуха; мы ходили как минимум к шести врачам, и все сказали, что не могут это объяснить, тем более раз поражены оба уха; это идиопатия, говорили они; а Джейсон был еще маленький, чтобы организм сопротивлялся, разве что оставалось принимать антигистаминные; помню, как я тогда думал, что если Джейсон вылечится, если все переживет и останется здоровым, я всю свою жизнь буду помнить свой приоритет в жизни; и я помню, я все еще помню: я помню приоритет в жизни…

— И вот я там — и не там; я сижу, я веду беседу в своем кабинете, и, хотя внешне я присутствую, в порядке, внутренне меня там нет, потому что если кто-нибудь теперь что-нибудь скажет…

— Если что-то надо сказать, сейчас, после стольких лет, если что-то действительно проявляется, тогда я узнаю точно, тогда будет невозможно не знать, что…

— Есть документ: так говорят; кто-то нашел какой-то документ; каким-то образом что-то проявилось; всплыло…

— Какое-то письмо, если я правильно понимаю: какое-то письмо или внутриведомственная записка; больше я ничего не знаю: есть какая-то внутриведомственная записка…

— И я все это слышу и сама думаю, О чем думает мой ребенок?; теперь мне впервые нужно знать, о чем думает мой ребенок; ведь что такое его или ее мысли, если не мои собственные — только очищенные, лишенные несущественного; из-за этого я и решила родить: чтобы опять научиться думать, но заново, по-другому, не в себе; в конце концов, это же так и называется — conception[41]; до этого времени мне не хотелось общаться с ребенком посредством чего-то даже отдаленно напоминающего язык; и в первые месяцы беременности я была рада избавиться от буквального смысла, освободиться от ограничений вербальных значений; тогда я могла просто слушать