Потерянный альбом - Эван Дара

что, сказала, не хочет навязываться; я ей в ответ — Но вы меня нисколько не стесняете, но она только еще раз поблагодарила и сказала, что на самом деле хочет только поговорить…

— Вот почему она не рассылала объявления, сказала она; она просто хочет поговорить, помню, сказала она, просто хочет слушать и слышать…

— Потому что однажды, где-то месяц назад, сказала она, она не смогла найти продуктовую тележку перед «Вегманом», так что зашла поискать за супермаркет и увидела, что у кондиционера магазина сдохла бело-серая кошка, окоченевшая на земле, спиной к металлическому кубу; и, по-моему, она правильно заметила, что это довольно необычно, потому что кошки обычно прячутся, когда им больно, обычно проводят последние мгновения в уединении, в тишине и одиночестве…

— Но, конечно, она не взяла это в голову, сказала она, хотя и испортила себе настроение; и потом, сказала она, не особенно задумывалась из-за истории, которую услышала, может, неделю спустя, в ресторане «Спринг Хаус», где она работает хостес; там за барной стойкой дожидались свободного столика две пары, сказала она, и беседовали между собой; и один мужчина начал рассказывать, как однажды его дочь вернулась домой из школы и сказала, будто сын фермера из ее класса привел для доклада свинью с тремя ушами; это было живое и здоровое животное, помню, сказала моя гостья, но потом она слишком отвлекалась на рассадку и проверку брони, сказала она, чтобы обращать на историю особое внимание…

— Потом, всего несколько недель назад, сказала она, умерла песчанка ее сына; это был его любимый зверек, чуть ли не закадычный друг, вроде бы говорила она; она купила сыну песчанку несколько лет назад, сказала она, как раз в период, как она выразилась, ее отставки от замужней жизни; на песчанку никогда не было жалоб, она без сучка без задоринки перенесла их февральский переезд из Спрингфилда; ее бывший занимается в Спрингфилде поставкой газировки, добавляла она; но тут внезапно песчанка взяла и скончалась, сказала она, прямо на руках у сына; и паренек, видимо, был просто опустошен; он принял это очень близко к сердцу, сказала она, выплакивал глаза целых три дня подряд…

— И сперва, сказала она, сын не хотел расставаться с песчанкой; положил ее в клетку и продолжал насыпать корм и сменять воду в висящей поилке; какое-то время она за этим наблюдала, а потом просто больше не выдержала, сказала она, и пообещала сыну, что купит ему другую песчанку; тогда они взяли первую и похоронили на заднем дворе, в банке из-под супа «Кэмпбелл Чикен энд Старс», набитой ватой; это было через три дня после Дня памяти, кажется, сказала она, и ее сын все еще очень плакал; но на следующий день после похорон сын подуспокоился и сказал, что не хочет другую песчанку, что Эрвин может быть только один…

— Конечно, сказала она, об этом инциденте, о сыне и его песчанке, она рассказывала на работе — в основном в период затишья людям за столиками или тем, кто дожидался за баром; этот случай потряс ее сильнее, чем она думала, — меня это очень тронуло, — и ей нужно было его провентилировать; и, рассказывая об этом разным людям, говорила она, повторяя изо дня в день, она стала задумываться, а что если между песчанкой сына и другими случаями с животными есть какая-то связь; и однажды вечером, в затишье, она об этом упомянула человеку в черном пиджаке, который сидел за коктейльным столиком в углу зала; он заказал «Том Коллинс»; и еще она немного поговорила, сказала она, с парой за баром, дожидавшейся кого-то третьего…

— Хотя, когда в тот же вечер начальник попросил ее не отвлекаться от работы, сперва она не спорила, сказала она мне; и, надо заметить, тут я его поддерживаю, ее начальника: она все-таки на рабочем месте…

— И я ей так прямо и говорю…

— Говорю, Радуйтесь, что в наши дни у вас вообще есть работа…

— Так ей и говорю…

— Но что она хотела от меня, вот что было непонятно; допустим, я ее приглашаю, и выслушиваю в своей гостиной, но что ей дальше нужно от меня — это не выходило из головы; чего ты ожидаешь от меня в связи с тем, что рассказываешь, сижу и думаю я…

— И я захожу в кабинет, и на дальнем конце дивана сидит мой отец, смотрит телевизор, что-то по KTGE; я слышу отчетливые голоса, смех в студии, и спрашиваю его, Хочешь, включу свет?: Нет, говорит он, все нормально; Может, хотя бы лампу? говорю я; но, когда он в ответ просто продолжает смотреть, я и не знаю, что делать; тогда говорю, Мне тут где-то попадалось, что смотреть вот так, в темноте, — вредно для зрения; а когда он просто продолжает смотреть, не отвечая, я смотрю на оранжевое и бледно-желтое свечение на его лице; из-за него он выглядит влажнее и морщинистее; потом, без предупреждения, он встает и проходит мимо меня, потом — через гостиную; и все это время единственный свет в доме — от уличного фонаря снаружи, через окно гостиной, серебривший одну половину отца; потом отец направляется на кухню, где только свет от холодильника, заливающий его наклонившийся силуэт спереди; и он возвращается через гостиную, освещенную только с улицы, в комнату, на свой конец дивана; там устраивается поудобнее; потом снова смотрит телевизор, — и его лоб мрачнеет, когда он погружается в зрелище; даже в темноте я вижу, что из холодильника он ничего не взял…

— Я знал; все мы знали; концерт не случился; с самого начала группа слегка не попадала в строй, в суть; мы просто не могли найти себя, и, как бы я ни поддавал бит на малом барабане, никто как будто не мог подстроиться; не то чтобы публика жаловалась — отплясывали, как в последний раз, — но мы-то знали: мы играем по нотам, но не играем музыку; просто нет этого ощущения ансамбля, единого организма, который дышит, как одно целое; и, вполне очевидно, нас всех это расстраивало: во время перерывов мы держались друг от друга подальше, расходились по отдельности что-нибудь перекусить или выпить; я на перекурах в основном сидел один за баром, и, должен отметить, так почти никогда не бывает; потом, когда концерт кончился, когда мы закруглились на Don’t Go Way, Nobody, нашем традиционном и всеми обожаемом