Второй шанс Роберта Уоррена - Гвидо Згардоли

столь же прочной и неприступной. Со временем он всё чаще предпочитал семье работу, пока наконец Сьюзен, внезапно обнаружив себя вдовой при живом муже, не решила, что больше не желает его понимать и поддерживать. После их развода и ухода Джека в армию эмоциональная изоляция Роберта стала практически полной.

– Сейчас-сейчас, отнесу тебя обратно, – бормотал он мальчику, отворачиваясь от румяного рассвета арктической ночи. Насколько ему помнилось, уже лет пятнадцать, а то и двадцать он никого так не обнимал.

Оказавшись в лазарете, Уоррен уложил ребёнка в постель, как отец укладывает спящего сына, и укутал его одеялами. А когда нагнулся по-отцовски пожелать ему спокойной ночи, хотя вовсе не был ему отцом, да и подобное пожелание вряд ли могло иметь смысл, то увидел, что побледневшие губы мальчика движутся.

Поначалу это было лишь колыхание воздуха, едва заметный выдох, уже бог знает сколько лет заточённый в маленьких лёгких и с непривычки перешедший в хриплое бульканье, похожее на последний возглас утопающего. Тогда «ледяной мальчик» решительно попробовал снова, будто знал, что справится, и при помощи языка всё-таки укротил этот выдох, перешедший в слово:

– Md… tha… ir?..

– На каком языке он говорил? – допытывался Оллистер.

Джессоп, Уоррен и майор обступили кровать, как команда специалистов-консультантов, столкнувшаяся со сложным клиническим случаем.

Мальчик полусидел в постели; его пустые глаза словно бы разглядывали собравшихся, не выражая, впрочем, ни единой эмоции.

– Мы пока не знаем, – ответил Джессоп, взяв на себя малоприятную задачу удовлетворить любопытство начальника станции. Лицо его казалось теперь ещё меньше из-за распухшего, покрытого коркой запёкшейся крови носа, а гнусавящий голос напоминал звук мегафона.

– Ты хоть понимаешь, что я говорю? – спросил Оллистер, обращаясь к мальчику. – Понимаешь или нет?

Тот неуверенно огляделся вокруг и повторил:

– Mdthair?

– Может, это вообще не язык, а бессвязный набор звуков, – покачал головой Оллистер. – Или, может, он решил смеха ради поиздеваться над нами.

Джессоп и Уоррен обменялись красноречивыми взглядами. Уоррен молча присел на край кровати, выдвинул ящик тумбочки, достал чёрно-белый камешек и осторожно вложил его в ладонь мальчика. Потом, открыв книгу стихов Уитмена, тихим проникновенным голосом начал читать.

– Вы и сказки ему на ночь рассказываете? – то ли удивлённо, то ли язвительно поинтересовался Оллистер.

Уоррен, не ответив, продолжил чтение.

Тогда Оллистер обернулся к Джессопу:

– Это и есть ваш научный метод? Читать ему книжки?

– Да, мы считаем, что это может подействовать.

– Вы ведь шутите, лейтенант, правда?

Джессоп покачал головой.

– Боже милостивый! Похоже, пора исправлять ситуацию.

– Какую ситуацию?

Уоррен замолчал, но не оборачивался, внимательно прислушиваясь.

Оллистер ядовито усмехнулся.

– Можете и дальше с ним нянчиться, а мне позвольте заняться серьёзными делами, – угрожающе прошипел он и, хлопнув дверью, вышел из лазарета.

Мальчик вздрогнул, судорожно сжал пальцы, и чёрно-белый камешек исчез, словно проглоченный его кулачком.

Уоррен обернулся к Джессопу, ответившему ему столь же тревожным взглядом; потом продолжил читать.

Слова, пусть даже мальчик их не понимал, звучали как музыка, от которой на глазах у него выступили слёзы. Одна слезинка, скатившись по щеке, смочила губы.

Он почувствовал её вкус, солёный, как морская вода.

А Оллистер, бурча себе под нос, направился в радиорубку. Он устал от невозможности получить ответы, но ещё больше – от собственной неспособности оценить значение того, что попало ему в руки. И это его тревожило.

Опыт в таких случаях подсказывал действовать осторожно, чтобы не попасть впросак. Существуют же службы, где полно специально обученных людей, готовых вмешаться, если того требует ситуация, и не допустить огласки. Кто-то (хотя майор и не помнил, кто именно) однажды сказал, что общественное мнение – самая большая ложь в мире. Политик, как пить дать. Иногда ложь можно победить только другой ложью, ведь, когда речь идёт о национальной безопасности, выбора у военных вроде Оллистера нет.

Майор велел радисту убраться из рубки. Потом, используя одному ему известные частоты, связался с кем-то в Вашингтоне. Собеседники перебросились всего несколькими фразами: сухие, лаконичные формулировки, никакого обмена любезностями, даже по имени друг друга не назвали – впрочем, так бывало всегда.

Оллистер спросил, когда ожидать людей. «В самое ближайшее время», – ответили из Вашингтона. Майор удовлетворённо кивнул и повесил трубку.

Возвращаясь к себе в кабинет, он снова прошёл мимо лазарета. Пускай играются, подумал он, глядя на здание, отмеченное большим красным крестом. Недолго им развлекаться.

«Ледяной мальчик» очнулся в пустоте, где не было ничего, кроме биения его собственного сердца: ту-тук, ту-тук, ту-тук.

И почему маленькие сердца стучат так быстро? Папаша говорил, чем меньше животное, тем быстрее бьётся его сердце. У большого оленя – медленно, как церковный колокол на похоронах. А у ящерицы – быстрее всех, оно колотится, будто пестик в ступке, когда мать растирает травы для настоев. Ящерицы любят сидеть на огромных нагретых солнцем валунах. Их не так-то легко поймать. Но Дэниэл хитрее, он хватает их за хвост. А Джиму больше нравятся саламандры, что сидят под камнями, у самой воды, или, бывает, прячутся под сложенными поленницами. Саламандры красивые, яркие и куда медленнее ящериц, их может поймать даже Кэти, совсем ещё крошка, на три года младше Джима. Иногда Джим разглядывает их сквозь неплотно сжатые пальцы, а потом обычно выпускает. Хотя время от времени нет-нет да и сунет в карман фартука Джейн или Джоанны, своих старших сестёр, и те визжат от ужаса, пока саламандры, перепуганные ещё сильнее, не бросятся наутёк. Интересно, с чего бы это девчонкам бояться таких мелких созданий? Папаша рассказывал, что саламандры рождаются и живут в огне, потому, мол, их и зовут «духами пламени». Говорил, в Дублине есть один парень, так он шьёт из саламандровой кожи одежду, и та не горит.

Какой-то звук заставил Джессопа поднять голову. Похоже, он задремал. Поскольку здесь не было настоящих дней и настоящих ночей, отдых попросту приходился на периоды наименьшей активности, независимо от того, в какое время они случались.

Джессоп облизнул сухие губы и огляделся. Книга, которую он читал, валялась на полу возле стула. Доктор поправил очки, бросил взгляд на кровать, где лежал мальчик, но, обнаружив, что она пуста, в ужасе вскочил на ноги.

– Эй! – крикнул Джессоп.

И тут же увидел ребёнка. Тот лежал на полу с другой стороны кровати, цепляясь за простыни, как потерпевший кораблекрушение – за обломок корабля. Должно быть, упал. Или, наоборот, пытался встать.

Доктор бросился к нему, но мальчик испуганно отпрянул.

– Всё хорошо, – лихорадочно зашептал Джессоп. – Не бойся. Всё в порядке.

– Са́ bhfuil то máthair? – произнёс мальчик. Его голос больше не срывался, но язык, казалось, подзабыл, как правильно произносить слова.

– Что? Что ты говоришь?

– Mo máthair? – Он казался встревоженным. Живые, подвижные глаза широко распахнулись, под восковой кожей на висках беспокойно пульсировали вены.

– Не понимаю… – Джессоп подхватил его под мышки, и мальчик скривился от боли. – Вот так, – сказал доктор, укладывая ребёнка обратно в