Второй шанс Роберта Уоррена - Гвидо Згардоли

Алекс брёл сквозь череду бесконечных дней, словно призрак. По утрам он приходил в лабораторию и в большинстве случаев обнаруживал, что она пуста. Профессор Уоррен напоминал ему нерадивых школьников: чем больше уроков они прогуливают, тем сильнее верят, что имеют на это право. Зато Алекс каждый день видел его входящим и выходящим из лазарета. Он даже почти начал выслеживать Уоррена. Время от времени профессор приносил в лазарет книги. Иногда он задерживался всего на пару минут, иногда сидел в лазарете часами. Поговаривали, будто «ледяной мальчик» ожил. Вот только жизнь, по мнению Алекса, должна была выглядеть совершенно иначе.

Ассистент целыми днями торчал в лаборатории, маясь бездельем. Чтобы спастись от яркого света, заклеил окна газетами; иногда брал отвёртку или какой-нибудь другой острый инструмент и царапал рабочий стол, вырезая на нём цепочки символов, отдалённо напоминавших лабиринт или арабеску. А в остальное время тонул в омуте беспорядочных мыслей.

Но однажды утром небо сменило цвет: внезапно из белого, как лёд, оно стало багровым, словно кровь. Казалось, весь горизонт охвачен огнём – но на острове Местерсвиг не было леса, а лёд гореть не умел. Потом по тёмно-красному фону будто пробежали невидимые пальцы, и небо колыхнулось театральным занавесом.

Из бараков выглядывали люди, некоторые так и застывали на месте, наблюдая это удивительное зрелище. Профессор Уоррен тоже вышел из своего домика и теперь, позабыв, что он физик-ядерщик, размышлял, стоя на самом ветру, о том, как явления природы время от времени становятся формой искусства.

Увидев цвет неба, Алекс понял: ему даётся знамение.

Целый день он, не в силах решиться, провёл за вырезанием прямых и кривых линий в безлюдном полумраке лаборатории, но, как только солнце склонилось к горизонту, вошёл в лазарет.

– Алекс? – удивлённо спросил доктор Джессоп, обнаружив его прямо перед собственным носом. – Тебе что-нибудь нужно?

Молодой человек беспокойно оглядывался по сторонам.

– Пожалуй, да, – наконец сказал он. – Не могу уснуть.

– Это из-за света?

Алекс кивнул.

– Садись-ка сюда, расслабься и дай мне тебя осмотреть, – велел Джессоп.

Тот сел, но, едва Джессоп подошёл ближе, снова вскочил на ноги.

– Здесь, да? – спросил он, тыча пальцем в ширму.

– Что?

– Ну, он здесь?

– Да, мальчик здесь, – кивнул Джессоп. – А теперь сядь.

– Можно взглянуть?

– Сперва… – пытаясь удержать Алекса, Джессоп положил руку ему на плечо, но парень с такой силой толкнул доктора, что тот, ударившись о шкаф, рухнул на пол.

– Да что на тебя нашло?

Но Алекс не слышал. Подойдя к ширме, он рывком отшвырнул её в сторону.

Поднявшийся Джессоп обхватил его сзади.

– Если хочешь, чтобы я тебе помог, придётся…

Но закончить фразу доктор не успел: Алекс вдруг нанёс ему короткий яростный удар кулаком, и маленькие круглые очки вместе с крючковатым носом, на котором они держались, треснули под натиском огрубевших пальцев. Джессоп упал, кровь залила ему лицо.

А мальчик спал, спал глубже, чем в любой из последних дней, словно всё время, что он провёл во льду, его разум, его мысли в ужасе метались, не находя выхода, и теперь им нужна была передышка.

Но Алекс видел перед собой лишь пустую, лишённую души оболочку. Он поднял тело, удивившись его неожиданной лёгкости, и, перешагнув обмякшие ноги доктора, направился к двери. Свисавшие до пола одеяла тихонько шуршали, будто саван покойника.

Бушевавший снаружи ветер толкнул ассистента обратно, но Алекс был настроен решительно: мальчик явился изо льда, в лёд он и вернётся.

– Остановись! – На пороге, шатаясь, возник оглушённый Джессоп.

Алекс неторопливо продолжил свой путь.

– Остановись, прошу тебя! – снова закричал доктор, который успел зачерпнуть пригоршню снега и теперь прижимал его к лицу, чтобы унять кровь. – Он ведь умрёт!

«А разве он жив?» – возразил про себя Алекс, и эта мысль вдохновила его, словно узаконив чудовищный поступок, который он намеревался совершить.

Джессоп, дрожа от холода, заковылял вслед. Снег за ним краснел, сливаясь с небом, потрескавшиеся линзы разбитых очков, казалось, затянуло паутиной.

– Назад, – не оборачиваясь, велел ему Алекс, – не то я вас убью.

– Что ты делаешь?

– Возвращаю его туда, откуда он пришёл.

– Ты что, рехнулся?

Парень не ответил.

– Эй, Алекс! – Голос, окликнувший ассистента, не принадлежал доктору Джессопу. Алекс узнал его. И остановился.

Тёмный силуэт Уоррена застыл на фоне багрового неба. Свет размывал очертания профессора, словно бы исходил от него самого.

– Отдай мальчика мне. – Голос звучал спокойно и уверенно.

Алекс заколебался.

– Отдай его мне, Алекс, – повторил Уоррен. – Ты должен отдать его мне. Сейчас же.

Ему было холодно. Очень холодно. Холоднее, чем если проснёшься до рассвета, а в большом очаге посреди комнаты поблёскивают злобными глазами тлеющие угли. В такие утра он старается плотнее прижаться к Дэниэлу, с которым спит в одной кровати. Но Дэниэл не терпит подобных вольностей, он пинается, толкается. Тогда мальчик выскальзывает из-под одеяла и бежит к постели родителей. Полусонная мать обнимает его, двигается, освобождая место, хотя он уже не малыш вроде Кэти или Тимоти и даже понемногу начинает ходить с папашей, Патриком и Дэниэлом в поле, чтобы научиться обращаться с плугом или разузнать побольше о картофеле, который сажают в марте, а собирают в конце лета, и который только кажется крепким, а на самом деле боится возвращения весенних холодов, внезапного снега, жары, сырости и сорняков.

Мама… Она по-прежнему обнимает его, пусть даже совсем скоро он станет мужчиной.

Потом мальчик чувствует папашин запах – резкий, сильный, но успокаивающий не меньше, чем материнские объятия. И холод, словно по волшебству, исчезает, а усталые глаза тлеющих углей слипаются, и они снова становятся всего лишь углями, безвредными, почти потухшими.

Мамочка…

Уоррен шёл, не обращая внимания на холод и двоих оставшихся где-то позади мужчин. Лёд трещал у него под ногами.

Время от времени он поглядывал на мальчика, которого нёс на руках: тот, открыв глаза, тоже смотрел на профессора, но, похоже, не видел. Стоило маленькому телу вздрогнуть, точно такая же дрожь волной проходила и по спине профессора. Тогда Уоррен сильнее прижимал ребёнка к себе, согревая своим теплом. Как же давно он не ощущал подобной близости…

Уоррен всегда был малообщительным, любил одиночество и тишину, находя в ней больше смысла, чем во множестве бесполезных речей. Иногда неуживчивая часть его натуры сбивала новых знакомых с толку, и он понимал это, хотя знал, что бессилен что-либо изменить. Сьюзен, напротив, была им очарована и, выйдя за него замуж, взрастила в себе стремление во что бы то ни стало растопить ледяное сердце Уоррена. Черту под этими попытками подвело рождение Джека, возвестившее об их полном провале: страсть Роберта увяла, оставив после себя лишь ни к чему не обязывающие признания в любви, а стена, отделявшая его от остального мира, казалась