Отель одиноких сердец - Хезер О’Нил

Ей было хорошо с Джимми. Произошедшее вовсе не походило на первое соитие с человеком, который долго по тебе сох. Он вскрыл ее как дар и внутри нашел чудеса. Что-то настолько замечательное, что ему понадобилось слегка отстраниться, чтобы полюбоваться этим и восхититься.

Секс ради секса означал, что можно позаниматься любовью, встать, одеться, выйти на улицу, а все произошедшее оставить в постели. Как снятую ночную рубашку. В этом ощущалось своего рода освобождение из-под власти секса. От того, что он был, но ты не стал его рабом. Или не испытал чувство стыда, оттого что он был. Или оттого что не смог его избежать, оказавшись между молотом и наковальней.

Возвращаясь на следующее утро в гостиницу «Медовый месяц», Роза прошла мимо другой гостиницы, у входа в которую стоял тюремный фургон. К фургону по лестнице гуськом спускались полицейские, и каждый вел перед собой девушку в наручниках. Арестованных загрузили в полицейскую машину как стаю бродячих собак, окруженных ловцами-живодерами. Последняя девушка, которую посадили в фургон, была в ситцевом платье с оранжевыми цветами и в синих, со сбитыми мысками ботинках на высоком каблуке. Роза успела заметить под платьем слегка округлившийся животик. Девушка, видимо, была на четвертом месяце беременности.

Розе вспомнилось время, проведенное с Макмагоном. Разве она чем-нибудь отличалась от проститутки? Она таскалась в своей белой меховой шапке по всякого рода злачным местам, заказывала в ресторанах дорогие блюда и тужилась вести себя так, будто сама была частью господствующего сословия. Хотя, если говорить о женщинах, на самом деле реальное влияние в обществе имели только молоденькие девственницы на содержании с аккуратно приметанными к белью тряпочками, пропитывавшимися кровью цвета опавших и засохших розовых лепестков. После первого же соития они начисто лишались какого бы то ни было влияния.

Роза не могла взять в толк, что с ней произошло. Но согрешив, она утратила благодать. И это было самым удивительным. Потому что раньше она не сознавала, что ее осеняла благодать. Только теперь до нее, наконец, дошло, что, родившись сиротой, она не имела ничего из того, что можно было утратить. Когда лишаешься благодати, время летит быстрее. Теперь оно обретает смысл. Оно начинает двигаться линейно. Оно начинает сыпаться, как песок в песочных часах. Оно больше тебе не принадлежит.

Когда она взглянула на себя в зеркало в ванной, ей показалось, что скулы ее слегка поднялись, а зубы пожелтели. Они были цвета увядающей белой розы. Она увядала. Впервые она поняла, что лицо ее может состариться. Она уже начала стареть. Теперь, когда Пьеро ушел, она перестала быть молодой.

Она придвинулась к своему отражению в зеркале. Ее губы почти коснулись губ зеркального отражения. Ее отражение выглядело совращенным против ее воли – несмотря на то, что, вступив в эти отношения, она всегда будет в подчиненном положении и всегда будет получать указания, что ей следует делать. Отражение сомкнуло веки и наморщило губки в ожидании поцелуя.

Роза прошептала:

– Шлюха.

Глаза отражения широко раскрылись; Роза отпрянула от зеркала.

По дороге домой она заметила валявшуюся на тротуаре скакалку, напоминавшую силуэт мертвого тела, обведенного мелом.

66. Запал для революции

Фабио знал, что случилось прошлой ночью. Все знали, что случилось прошлой ночью. Новости об этой связи быстро распространились по преступному миру. Фабио решил, что Роза снова захочет отложить их отъезд. В каком-то смысле она выиграла себе некоторое время.

Он спустился в вестибюль поговорить с собравшимися там клоунами, сказать им, что, скорее всего, сегодня они никуда не поедут. Они уже запаковали вещи и освободили номера. Их чемоданы стояли в вестибюле. На одном сидел клоун и курил сигарету.

Когда он растолковал ему, какое сложилось положение вещей, клоун повел глазами, указывая на что-то у Фабио за спиной. Тот обернулся и увидел Розу.

Она спускалась по лестнице в черном платье и пальто, полностью владея собой.

Она как-то сумела совладать с гневом и яростью. Она знала, что проявление этих чувств – признак слабости. Она знала, что не должна больше их выказывать. Негоже ей закатывать нелепые, гротескные сцены бешенства. Всем и без того очевидно состояние, в котором она пребывала. Даже тело ее было проникнуто яростью. На уровне подсознания складывалось впечатление, что она опасна. Это ощущалось интуитивно. Только что вошедшие в гостиницу люди отводили от нее взгляд и обходили ее стороной. Так в джунглях при виде ягуара поступают все их обитатели.

Люди перестали обращаться к ней по-дружески. Она закрыла доступ к своей личной жизни. Если раньше Роза выставляла ее всем напоказ, то теперь она видела в людях отражение своей ярости.

За ней шел коридорный. Он нес весь ее немалый багаж, потому что в Нью-Йорке она накупила целую кучу вещей.

Гангстеры сели в поезд вместе со всеми танцовщицами. Они взъерошили волосы, слегка ослабили галстуки и чуть смочили спиртным за ушами, чтобы убедительнее походить на странствующих клоунов.

Роза встречала каждого члена своей команды у входа в вагон. Она увидела, как у перрона остановилась черная машина и, открыв заднюю дверцу, из нее вышел Джонни Бонавентура. Он подошел к ней вместе с другим мужчиной, который следовал за ним. Он внимательно оглядел поезд со смешанным чувством скептицизма и изумления, которое испытывал ко всему, что было связано с «Феерией снежной сосульки». Он подошел к Розе и поднялся на ступеньки у входа в вагон.

– Это Тайни, – сказал Джимми. – Он поедет с тобой.

Роза взглянула на Тайни. Он выглядел как гангстер и совсем не походил на клоуна-странника, как остальные путешествовавшие с ней мужчины. Резким движением она надорвала нагрудный карман его пиджака, потом взлохматила ему волосы.

– Так будет лучше, – сказала Роза.

Она дала ему сборник стихов Бодлера, чтобы он внимательно изучал книгу в поезде. Ему нужно было попрактиковаться в самоанализе, чтобы сойти за клоуна-страдальца.

Тайни открыл книжку наугад и прочитал:

– Художник есть художник лишь благодаря его утонченному видению прекрасного, чувству, которое доставляет ему упоительные удовольствия, но в то же время оно предполагает и заключает в себе столь же утонченное видение всякого уродства и несоразмерности.

Читал он так, что уши вяли, слова звучали грубовато и коряво, вполне в стиле крутого парня.