Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

бы как миленькая на пушечное мясо», – думал Алексей. А андеграунд, изображая из себя идейных пацифистов, – элементарно скосил бы!..

Разве что с Хазабикой можно было бы поговорить еще о свободе ее «порабощенной Ичкерии». Но Хазабики нет, она теперь будет пожизненно сидеть в тюрьме…

И еще… потеря окраин, раздел территорий, обращение в Московию, угроза утраты политической самостоятельности, расплата природными богатствами – неужели все эти угрозы существовали уже тогда? Неужели это не современное изобретение политиков, а постоянно существующая актуальная их задача и цель?.. И только железный занавес временно сдерживал исполнение этих задач?..

А потом военный министр вызвал адмирала в Петроград. Он сделал блестящий доклад о создавшемся гибельном положении в армии и на флоте, напечатанный во всех газетах, но, естественно, не приведший ни к каким результатам. Маховик революции раскручивался уже помимо воли и сознания участников ее процесса… Он отказался от предложенного ему поста командующего Балтийским флотом и на вопрос Родзянко, что же делать, ответил, что «единственный выход видит в борьбе с тем, что нас разлагает: с пропагандой совершенно неизвестно откуда взявшихся безответственных типов, которые ведут открытую борьбу против войны и против правительства, пользуясь свободой слова, партий, собраний и всех прочих „завоеваний революции“». (Как выясняется, информационную войну придумали не сегодня!)

Но бороться Временное правительство уже ни с кем не могло. (Или не хотело?) Оно выполнило свою заказную историческую миссию по свержению монархии, теперь наступала очередь самих низвергателей.

Александр Васильевич не получил добро у военного министра Гучкова на проведение Босфорской операции ввиду общего деморализованного состояния Вооруженных сил и фактического отсутствия власти Временного правительства, сведя, таким образом, на нет всю предыдущую подготовительную работу Черноморского флота и его главнокомандующего адмирала Колчака.

Эту весть Александр Васильевич принял как свою личную трагическую неудачу и моментально связал ее с отношениями с Анной Васильевной. Встреча в Петербурге, которую они оба так долго ждали, чуть не закончилась для них разрывом. Причина – та же, что и во времена октябрьского несчастья, когда погибла «Императрица Мария». Александр Васильевич снова вообразил: «…Вы окончательно отвернулись и ушли из моей жизни. Я увидел, быть может, неправильно, что после гибели моих планов и задач Вам более не нужен… Ваши слова, сказанные мне при отъезде моем на юг, те слова, которые Вы повторяете в нежных письмах Ваших, были и остаются для меня не только величайшим счастьем, но и тяжким обязательством оправдать их действием или поступками… Я не могу допустить, чтобы Вы, мое божество, могли сказать эти слова кому-нибудь, недостойному Вас, как я это понимаю. Я не хочу связывать даже представление о Вас с тем, что я называю недостойным: слабость, неразумность, незнание, неумение, ошибка, неудача и даже несчастье. Вот почему я думал, что я должен уйти от Вас в дни октябрьского несчастья, почему я решил, что Вы отвернетесь от меня после разрушения моих задач и планов в апреле…»

О, на какой пьедестал он ставил свою возлюбленную! Она – его божество, и с нею, с ее именем, может быть связан только успех, победа, сила, умение, разум! Все остальное – недостойно ее самой, ее любви. Если поражение постигнет адмирала Колчака, то и адмирал Колчак должен устраниться, чтобы не оскорблять своей неудачей безупречную возвышенность его божества.

Он уехал в Севастополь, не повидавшись, в растерзанных чувствах, решив (за нее), что это конец. («Боже мой, Боже мой! – метался Алексей, – только потому, что свершилась революция и разложившиеся войска бежали с фронта!») Более месяца он рвал в клочья черновики писем к ней – свидетельство его горчайших мук и сомнений. Стремясь забыть свое божество, он был к нему не только несправедлив, но даже холоден, даже резок, но Анна Васильевна своим женским чутьем все правильно поняла и снова нашла те кротчайшие слова, которые уврачевали его душевные раны и вернули ему покой.

«Милый, дорогой Александр Васильевич! Голубчик, радость моя, далекий друг мой! Если бы Вы знали, как мне больно читать Ваши последние письма, такие холодные и чужие, такие непохожие на Вас… Как Вы могли подумать, что переписка наша потеряла для меня смысл, значение и ценность? Да я только ею и живу, голубчик мой, Александр Васильевич…

Отчего Вы думаете, что неудачи, переживаемые Вами, вызванные к тому же не Вами лично, но политической катастрофой нашего времени, могут хоть в малейшей степени повлиять на мое отношение к Вам? Я уже писала Вам после октябрьского несчастья, что Вы и в славе и в победе, в несчастье и поражении – одинаково дороги для меня, и, может быть, в несчастье – еще дороже… Если бы Вы, милый Александр Васильевич, смогли заглянуть в мое сердце, Вы бы увидели, что оно безраздельно и до конца моей жизни принадлежит Вам… Мне больно, что Ваше страдание вследствие крушения Ваших военных планов и надежд усугубляется чудовищным заблуждением относительно моих чувств к Вам, полных любви, неизменного уважения и преданности…

Молюсь, чтобы Господь исцелил Ваше сердце и дал хоть немного мира и успокоения душе Вашей…»

Смертный приговор самому себе был отменен, он снова ожил.

Он объявил о своей отставке правительству сразу же, как только команды стали проявлять первые знаки неповиновения командирам.

«…Ряд митингов и матросских собраний, потребовавших отобрать у офицеров не только огнестрельное, но и холодное оружие, вынудило меня отдать последний приказ: во избежание эксцессов добровольно подчиниться требованиям команд и сдать им оружие. Собрав команду на флагманском судне „Георгий Победоносец“, я сказал, что георгиевское оружие у меня не отбирали даже в японском плену, и бросил свой кортик в море. Сегодня, когда в Севастополь прибыли совершенно разбойничьего вида кронштадтские „братки“, направляемые и руководимые из центра большевиками для разложения Черноморского флота, который они намерены превратить в „Кронштадт юга“, и на флоте создалась анархия, я телеграфировал Временному правительству о своей отставке…

За одиннадцать месяцев командования я выполнил главную задачу – я осуществил полное господство на море, ликвидировав деятельность даже неприятельских подлодок, но больше я не хочу думать о флоте. Только о Вас, Анна Васильевна, мое божество, мое счастье, моя звезда, моя бесконечно дорогая и любимая, я хочу думать о Вас, как это делал каждую минуту своего командования. Как бы я хотел увидеть Вас еще раз, поцеловать ручки Ваши…»

И вот начинается самое удивительное. Да нет, закономерное. Временное правительство приняло отставку, Александр Васильевич остался не у дел. (Ходили слухи, что Керенский просто испугался растущей популярности молодого, авторитетного адмирала, как испугался месяцем позже Корнилова, и предал обоих.)

«Мне нет места на Родине, которой я служил почти двадцать пять