Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

возложенных на меня великих задач завоевания проливов и Константинополя в условиях войны и назначения меня на Черное море… К ногам Вашим я мечтаю сложить военную победу и славу России…»

«К ногам Вашим…» с удивлением отметил Алексей. Больно уж не походили фразы адмирала на способ выражения современных ему военных.

Анна Васильевна ответила:

«Признаться, милый Александр Васильевич, я не ожидала получить от Вас так скоро и такое большое письмо… Сказать ли Вам, как я счастлива?.. В каждой строчке я слышу Ваши интонации, вижу Вашу улыбку – и все во мне поет от радости…»

Значит, с отъездом адмирала ничего не изменилось, не прервалось в той таинственной и дивной мелодии, исполненной их любви, продолжавшей звучать в его и – ответно – в ее сердце!

Работа на Черном море велась большая и опасная. Минные суда непосредственно под руководством Колчака прочно загородили Босфор минами, что давало возможность обеспечения безопасного транспорта для Кавказской армии. Он писал ей о своей службе, но более всего – о любви.

«Дорогая, обожаемая моя Анна Васильевна! В Вас, в письмах Ваших заключено для меня все самое лучшее, светлое и дорогое; когда я читаю слова Ваши и вижу, что Вы не забыли меня и по-прежнему думаете и относитесь ко мне, я переживаю действительно минуты счастья… я чувствую тогда способность влиять на людей, а точнее, на обстановку, и все это создает какое-то ощущение уравновешенности, твердости и устойчивости. Я не умею другими словами объяснить, я называю это чувством командования…»

А когда случилось несчастье, пожар на миноносце «Императрица Мария», приведший к взрыву громадной силы и затоплению корабля, подверженный черной меланхолии адмирал написал:

«…Я распоряжался совершенно спокойно и, только вернувшись, в своей каюте понял, что такое отчаяние и горе, и пожалел, что своими распоряжениями предотвратил взрыв порохового погреба, тогда все было бы кончено… Я любил этот корабль как живое существо, я мечтал когда-нибудь встретить Вас на его палубе…

Как командующему мне выгоднее предпочесть версию о самовозгорании пороха. Как честный человек, я убежден – здесь диверсия».

И вот еще, очень важная черта в нем. В случае неуспеха, неудачи, несчастья – замыкаться в себе, испытывать недоверие к чувствам самых близких людей, чуть ли не навязывая им отрицательные эмоции по отношению к самому себе…

«В эти дни я думал о Вас в соответствии обстановке – это мое свойство, очень неприятное прежде всего для меня самого. Вы точно отодвинулись от меня, и наконец создалось впечатление, что все кончено, что Анны Васильевны нет, а следовательно, нет ничего, что составляло для меня смысл и значение моего труда и жизни. Мысль, что Вы должны теперь меня презирать, наравне с гибелью корабля составляет такое непереносимое для меня несчастье, что я готов просить Вас о жалости и снисхождении…»

А она, сама еще почти девочка, хотя и уже замужняя дама и мать, отвечала ему так нежно, так проникновенно, так мудро… «Милый, дорогой Александр Васильевич, что мне сказать Вам, какие слова найти, чтобы говорить с Вами о таком громадном горе. Мне тяжело и больно видеть Ваше душевное состояние, даже почерк у Вас совсем изменился. Видит Бог, если бы я могла взять на себя хоть часть Вашего великого горя, облегчить его любой ценой – я не стала бы долго думать над этим. Сегодня я зашла в пустую церковь и долго молилась за Вас именно этими словами… Милый Александр Васильевич, Вы пишете, что Ваше несчастье должно возбуждать что-то вроде презрения, почему, я не понимаю. Кроме самого нежного участия, самого глубокого сострадания, я ничего не нахожу в своем сердце… Если это что-то значит для Вас, то знайте, дорогой Александр Васильевич, что в эти мрачные и тяжелые для Вас дни я неотступно думаю о Вас с глубокой нежностью и печалью, молюсь о Вас так горячо, как только могу, и все-таки верю, что за этим испытанием Господь опять пошлет Вам счастье, поможет и сохранит Вас для светлого будущего…»

А затем наступил Февраль и начался развал сперва Балтийского, а затем и Черноморского флота.

«За эти десять дней, начиная с отречения императора и телеграммы Родзянко о падении старого правительства, я много передумал и перестрадал. Никогда я не чувствовал себя таким одиноким, предоставленным самому себе, как в те часы, когда я сознавал, что за мной нет нужной реальной силы, кроме совершенно условного личного влияния на отдельных людей и массы; а последние, охваченные революционным экстазом, находились в состоянии какой-то истерии с инстинктивным стремлением к разрушению, заложенным в духовной сущности каждого человека. Лишний раз я убедился, как легко овладеть истеричной толпой, как дешевы ее восторги, как жалки лавры ее руководителей, и я не изменил себе и не пошел за ними…»

С углублением революции ситуация становилась все более неуправляемой.

«Положение мое здесь очень сложное и трудное. Ведение войны вместе с внутренней политикой, то бишь революцией, и согласование этих двух взаимно исключающих друг друга задач является каким-то чудовищным компромиссом. Последнее противно моей природе и психологии, и ко всему прочему приходится бороться с самим собой. „Товарищи“ изо всех сил раздувают революцию, она растет как снежный ком и явно поглощает войну… Сантиментальности в политике не существует. И если мы бросим сейчас свое участие в войне, к чему призывают нас революционные агитаторы всех мастей, счет к нам наших союзников будет чрезвычайно тяжелым. Расплачиваться придется натурой – нашими природными богатствами и территорией вплоть до нашего раздела. Мы потеряем свою политическую самостоятельность, потеряем свои окраины, обратимся в так называемую Московию – центральное государство, которое заставят делать все что им угодно! Вот плачевный итог нашей демократской революции!

Простите меня, Анна Васильевна, давно я так не злился и не был в таком ожесточенном настроении. Посему с утра решил говорить с Вами, чтобы привести себя в нормальное состояние…»

Как ни равнодушен был Алексей к политике, но его не мог не задеть искренний пафос адмирала, его боль за судьбу России, а также то, что этой болью он делился не с равным ему по опыту и положению зрелым мужчиной, а с юной женщиной, оказавшейся способной его понять и разделить с ним его душевную муку. Он вдруг подумал, а что сказала бы Вера, если бы с ней всерьез заговорили о судьбе России?.. Или Лолитка?.. Или… тот же Валерка, да кто угодно, тот же танцующий и веселящийся изо дня в день андеграунд!.. Или та же попса… Покрутили бы у виска. Брось, барашечек, уколись и забудься!.. «Впрочем, попса пошла бы, никуда бы не делась, пошла