В перспективе - Элизабет Джейн Говард

несмотря на жару, она все еще была очень бледна. Он смотрел, как она уезжает прочь, очень прямая на своей лошади, и даже представить себе не мог, что в тот же момент, как она повернулась к нему спиной, слезы хлынули из глаз потоком, совершенно ослепив ее.

В дальнейшем она никак не могла отчетливо вспомнить остаток того дня. Выгул лошадей круг за кругом по широкому лугу сбоку от рощицы – даже спустя долгое время после того, как обе охладились, – слабость от боли, одни и те же фразы крутятся в голове, каждая в своем уголке луга: ее «я вся твоя», его «сначала мне надо домой», созданный ее воображением «Изумрудный остров»; «Прежде мне понадобится поговорить с твоими родителями, чтобы они согласились доверить свою единственную дочь моей необузданной жизни», «двое и младенец», «я хочу тебя», «недопонимание, потрясение…» – когда она сказала, что вся принадлежит ему! Он просил у меня этих слов. Недопонимание! От этого слова вновь накатила тошнота, так что ей пришлось остановиться, пережидая ее, вцепиться в луку седла. На острове оказалось полно других детей – и младенец, которого родила ему Эллен. Она произнесла это имя вслух и подумала, каким знакомым оно, должно быть, всегда звучало для него; и все же ее собственный остров упрямо стоял перед ее мысленным взором, и мать, оберегая ее, пренебрежительно заявляла: «Дорогая моя, ты ни малейшего понятия не имеешь о любви!» – в то утро, когда пришло письмо от него. Она понятия не имела потому, что он не сказал ей, что женат. Он говорил, что любит ее. Неужели все остальные знали? И Инид? И ее мать? Неужели это… недопонимание – всецело на ее совести? В боль вновь вторглась тошнота. Вердикт, вынесенный отцом ее уму, с безобразной поспешностью напомнил о себе; только глупые люди допускают подобные недопонимания (она изо всех сил старалась приспособиться к нищете этого слова, потому что именно его выбрал он). А потом и мать, замешкавшись у нее в комнате, заметила, что не следовало бы вешаться кому-либо на шею, пренебрегая всеми остальными. Теперь мучительно стыдно было думать о том, как ей хотелось, чтобы он считал ее красивой, любил ее, ездил с ней верхом, придумывал, как бы остаться с ней наедине, писал ей (чего он не делал никогда), строил планы на будущее – она уронила голову в ладони: жгучий, едкий стыд; она не знала, как вынести его.

Солнечный свет на дубах стал очень тусклым, очень желтым, конский пот высох, сделал шкуры неровными и матовыми. Пора было двигаться дальше, переходить к следующим делам, а она не знала, с чего начать. Луг был своего рода отсрочкой: в доме полно людей, которые провели день иначе, – и он будет там. Слезы проливались, иссякали, возобновлялись, а она будто бы и не управляла ими и ужасалась их предательской власти.

У себя в комнате она расколола булавку на лимонной рубашке и сняла ее.

Одевалась долго: ходила по комнате из угла в угол и забывала, что ищет; роняла то одно, то другое, долго смотрела на оброненную вещь, прежде чем наконец поднимала ее. Не сознавала, думает о чем-нибудь или нет, пока не заметила шмеля, застрявшего в раме ее окна, и машинально подошла, чтобы его выпустить. И опять действовала неуклюже: шмель улетел, но она прищемила палец, а потом, без какой-либо четкой мысли или причины, положила пострадавшую руку на край подоконника и свободной рукой опустила на нее раму. Было очень больно, ей понадобилась мучительная секунда, чтобы снова поднять раму. Кожа лопнула; она смотрела, как проступают отдельные капельки крови, пока они не разрослись и не слились воедино. Рука неравномерно пульсировала, ушиб был силен – может, треснула или сломалась кость. Она крепко обхватила левое запястье правой рукой, чтобы выдержать боль, ощутила, как слезы вновь щиплют глаза. Но теперь она сама их вызвала. Она обеспечила им причину – если понадобится, на целый вечер, и, как только подумала об этом, слезы нелогичным образом прекратились.

Сошествие вниз, вход в гостиную – солнце слепило ей глаза, пока она открывала дверь, так что поначалу она никого не видела; взятый бокал; мать, ахающая по поводу ее руки, которую она кое-как перевязала, – все остальные, разглядывающие руку: его взгляд на ней – поднятая голова, его легкая заговорщицкая улыбка (прямо как будто все осталось по-прежнему!) и внезапное понимание: он не верит, что ей в самом деле больно, для него это очередная уловка вроде его подвернутой ноги; отчаянное желание, чтобы он поверил ей, застывший взгляд поверх его головы, пока ее собственный голос объяснял, что она просто немного ушиблась, и дальше ей было уже все равно.

За ужином, уже после супа, при попытке взять вилку руку свело, пронзило болью так внезапно, что она со звоном выронила вилку на стол, и все подняли головы. Тогда кто-то разделал ей рыбу, а отец спросил его про Бодиам. Она услышала, как он рассказывает – легко, словоохотливо, но слушать не стала. Ужин казался сложной задачей, на середине у нее сумела возникнуть мысль: это рыба, вообще-то я не люблю рыбу, и она прекратила попытки есть ее. Много улыбалась, если к ней обращались или кто-нибудь что-нибудь говорил. Иногда и он обращался к ней, и тогда оказывалось, что улыбаться она не в состоянии; ей казалось, что он наблюдает за ней, и она говорила что-нибудь, не глядя на него.

Ужин кончен: скованное вставание с места, впервые в жизни возникшая мысль: я так устала, я очень-очень устала, выход вместе с другими дамами в гостиную – шторы уже задернуты, солнца нет. Вновь обхватывание собственного запястья, пока разливают кофе – и Элисон Бруэр спрашивает: «Вы помазали чем-нибудь руку?» – а ее мать упоминает «Монастырский бальзам» и «Божественную помаду» – они в шкафчике, в ванной. Под этим предлогом можно и сбежать. Нет, вообще-то она ничем не мазала, и если присутствующие не возражают, так она и поступит прямо сейчас, а потом спать. Никто и не подумал возразить – нисколько, ничуточку.

В шкафчике в ванной она нашла снотворные пилюли матери. Достала одну из флакона, но когда вернулась к себе, почему-то не смогла ее найти. Лимонную рубашку бросила в корзину для бумаг. Снотворное, казалось, ничего не решало – она изнывала от желания лежать совершенно неподвижно в темноте: если лежать как можно тише, она не потревожит собственные мысли…

В той же темноте она и проснулась, как от резкого толчка, – рыдающая от какой-то невыносимой тоски, некой страшной и тайной жестокости, которая исчезла