Или — или - Серен Кьеркегор

увидеть осуществления своих прекрасных надежд, исполнения желаний своей юности; зато он видит, как достигают всего этого другие. Эти другие собирают вокруг себя толпу, вызывают ее рукоплескания, а он… стоит на подмостках жизни одиноким артистом, у него нет зрителей! Людям некогда смотреть на него, и немудрено: зрелище его борьбы — не получасовой фарс, его борьба — искусство высшего рода, которое не по плечу даже образованной публике. Но он и не гонится за этим. «В двадцать лет, — скажет он, может быть, — и я мечтал о борьбе на видной арене, под взорами молодых красавиц, сочувствие которых помогало бы мне забывать трудности борьбы; теперь я возмужал и веду иную борьбу, но горжусь ею ничуть не меньше: теперь я требую иных судей, знатоков; теперь мне нужен взор, не знающий усталости, способный прозреть сокровенное, видящий все подробности и все опасности моей борьбы; теперь мне нужно чуткое ухо, способное внимать работе мысли, способное улавливать все движения, посредством которых лучшая часть моего существа высвобождается из пут соблазна. Вот какого Судию мне нужно! На Него-то и я устремляю свой взор, Его-то одобрение я ищу заслужить, хотя и не надеюсь на это. И если к устам моим приближается чаша страданий, я смотрю не на нее, а на Того, Кто мне подносит ее; я не устремляю взора на дно чаши, желая узнать, скоро ли я осушу ее, но на Того, из Чьих рук получаю я ее. С радостью беру я эту чашу и затем осушаю ее не за здоровье друзей, как на веселом пиру, когда пьешь сладкое вино, но за свое собственное; я пью всю горечь этой чаши до дна, не переставая радостно провозглашать свое здоровье, — я верю, что этим напитком воистину куплю себе вечное здоровье!»

Вот как следует, по-моему, смотреть на борьбу из-за куска насущного хлеба. Я не стану особенно приставать к тебе, требуя разъяснений относительно того, как именно и где разрешаешь ты вопрос: лишается ли, благодаря борьбе из-за хлеба насущного, жизнь человека своей красоты (исключая те случаи, когда человек сам захочет этого) или, напротив, приобретает отпечаток высшей красоты, но предоставлю этот вопрос на решение и усмотрение твоей собственной совести… Прибавлю к этому, что отрицать существование и смысл заботы о хлебе насущном — безумно, забыть о ней потому только, что она минует нас, — бессмысленно, если же человек ссылается вдобавок на свое мировоззрение — бессердечно или трусливо. Нет сомнения, что многие, многие люди не смотрят на заботу о хлебе насущном с надлежащей точки зрения или же видят в ней не то, что есть; поэтому высказать пожелание, чтобы они имели мужество прозреть или не ошибаться взором, подобно старцам, о которых говорится, что они глядели не на Небо, а на Сусанну, — значит пожелать им добра.

Этическое воззрение на жизнь, согласно которому труд является долгом человека, имеет двойное преимущество перед эстетическим. Во-первых, оно соответствует действительности и выясняет общую связь и смысл последней, тогда как эстетическое воззрение носит в себе отпечаток случайности и не объясняет ничего. Во-вторых, оно дает необходимый критерий, благодаря которому мы можем рассматривать самого человека с точки зрения истинного совершенства и истинной красоты. Упомянутые преимущества говорят за себя сами, и их более чем достаточно для настоящего случая; если желаешь, я дам тебе в придачу пару-другую эмпирических замечаний — не потому, чтобы этическое воззрение нуждалось в них, а потому, что, может быть, ты извлечешь из них какую-нибудь пользу или поучение.

Один мой знакомый старичок имел обыкновение говорить, что очень полезно для человека научиться зарабатывать свой хлеб, и что это одинаково возможно как для взрослых людей, так и для детей, лишь бы не было упущено время, выбран надлежащий момент. Я со своей стороны не думаю, чтобы для молодого человека было полезно при первом же вступлении в жизнь взвалить себе на плечи заботы о хлебе насущном, но научиться зарабатывать свой хлеб следует заставить всякого. Столь восхваляемое независимое положение в жизни ведь часто оказывается опасной ловушкой: каждое желание может быть удовлетворено, каждая наклонность развита, каждый каприз взлелеян до такой степени, что наконец все страсти сплотятся в опасный заговор и погубят человека. Человек же, которому приходится работать, никогда не испытывает суетной радости обладания всем, чего душа просит, никогда не научится опираться на свое богатство, удалять с дороги посредством денег всякое препятствие, покупать себе исполнение всех желаний; никогда не испытает горечи пресыщения, не соблазнится возможностью презрительно повернуться ко всему свету спиною и сказать, как Югурта: «Вот город; он продается, — нашелся бы покупатель!»; словом, он никогда не вкусит плода той жалкой мудрости, которая делает человека глубоко несчастным и несправедливым к ближним.

Поэтому я с большим нетерпением выслушиваю частые жалобы людей на то, что они, с их высокими душевными стремлениями и потребностями, принуждены работать, принуждены заботиться о хлебе насущном, и, признаюсь, даже желаю иногда появления какого-нибудь Гарун-аль-Рашида, который велел бы угостить этих «нытиков» за их жалобы некстати доброй порцией ударов по пяткам. Ты не принадлежишь к людям, принужденным зарабатывать себе пропитание, и я далек от мысли посоветовать тебе избавиться от своего состояния для того, чтобы поставить себя в такую необходимость, — подобные эксперименты бессмысленны и ни к чему не ведут. Но я скажу все-таки, что и ты в известном смысле должен трудиться над приобретением если не средств, то условий жизни; прежде всего ты должен вступить в борьбу и победить свою природную меланхолию. Ты не принадлежишь также и к числу упомянутых нытиков, — ты меньше всего склонен жаловаться и прекрасно умеешь затаить свои страдания в самом себе; берегись, однако, впасть в противоположную крайность, в тщеславное упорство, заставляющее тратить все силы на то, чтобы скрыть боль, вместо того чтобы перенести и победить ее. <…>

Итак, герой наш готов трудиться, и не потому только, что это является для него dim necessitas[110], но добровольно, потому что он видит в этом высшую красоту и совершенство жизни. Но именно потому, что его готовность трудиться проистекает из его доброй воли, он и желает, чтобы его дело или занятие было трудом, а не рабством. Он требует для себя высшей формы труда, которую последний может принять как в смысле отношения к самому трудящемуся, так и к другим людям, а именно — желает, чтобы труд этот доставлял ему личное удовлетворение и в то же время сохранял все свое серьезное значение. И в этом случае ему опять нужен